«И приснится же такое!» — повозилась Рита, уютно устраиваясь под одеялом. То она сама — рыба, то на нее таращится рыба с человеческими глазами. Сон был странным, но не настолько, чтобы думать, что к ней вернулись ее всегдашние кошмары. Рита попыталась в подробностях вспомнить сон. Нет, в самом деле. От прежних кошмаров в нем остались только равнодушные люди за стеклянной стеной. А ощущение полной безнадежности и никомуненужности — ушло. И вообще, если вспомнить, в последний раз сон про стеклянную стену ей приснился накануне Женькиного приезда. А потом, в Праге, она так урабатывалась, что спала без сновидений. И в поезде крепко спала. И потом… Стоп. Что значит потом? И вообще, где это она?

Рита резко стряхнула с себя сонливость и стала соображать. Память услужливо подсунула воспоминания: муж Гриша, профессор Дворецкий, Толик погиб, бумаги с антресолей свалились, она в гостях у мамы Матвея, завтра они… Или уже сегодня?

Рита села на диване и посмотрела на ходики, которые деликатно постукивали на противоположной стене. Света, который струился в незашторенное окно от ярких уличных фонарей, хватило, чтобы разглядеть: четыре часа. Сморило ее где-то около девяти вечера. И она, судя по всему, выспалась.

Рита легла обратно на диван и немножко полежала, честно стараясь уснуть. Не спалось, в голову лезли обрывки ненужных мыслей и воспоминаний. В квартире по-прежнему попахивало котлетами. Рита вспомнила вкус того кусочка, что успела проглотить прежде, чем с ней случилась истерика, и сглотнула голодную слюну. Есть захотелось очень сильно, так что впору пробираться на кухню и под покровом ночи рыться в холодильнике. Рита минут десять боролась с внезапным аппетитом и сдалась. Села, осторожно нашарила у дивана тапочки и, не зажигая света, потихоньку побрела на кухню. С порога заметила вожделенный пенал холодильника, он вырисовывался темным силуэтом на фоне окна, метнулась к нему и тут же налетела на что-то громоздкое, перегородившее кухню. И упала на это громоздкое поперек, вовремя — чуть носом не тюкнулась! — упершись в пол обеими ладошками. И дыхание затаила, соображая, не разбудила ли своим падением Ольгу Матвеевну.

— Рит, тебе удобно? — спросил Матвей и пошевелился у Риты под животом.

Рита вскрикнула и тюкнулась-таки лбом об пол. Потом ящеркой соскользнула вниз и уселась на полу, разглядывая, через что же это она навернулась. Через раскладушку. Через Матвея на раскладушке.

— Не спится? — спросил Матвей, приподнимаясь на локте. Его лицо оказалось на одном уровне с лицом Риты, глаза — на уровне ее глаз. — У тебя в глазах фонари отражаются, — вдруг охрипшим голосом сказал Матвей, а потом положил руку на Ритин затылок, притянул ее к себе и поцеловал.

Рита закрыла глаза и прислушалась. Целоваться с Матвеем было приятно. Очень. Целоваться с ним было настолько хорошо, что даже сидеть вот так, на полу, уже не оставалось никакой возможности. Хотелось прекратить контролировать всякие мышцы-кости-сухожилия, не отвлекаться на такую ерунду, как чувство равновесия, а обмякнуть в его руках безвольно и каждой клеточкой, каждым нейрончиком впитывать касания этих нежных твердых губ…

Она и обмякла, и растеклась, оказавшись вдруг рядом с Матвеем на узкой раскладушке, и он уже стаскивал с нее свитер, проводя всей ладонью по горячей, вздрагивающей, гибкой спине.

— Нет, я так не могу, — шепотом сказал Матвей, и Рита замерла испуганно, возвращаясь с небес на тесную скрипучую раскладушку. Какая-то пружина больно впивалась в правое бедро, и Рита пошевелилась, стараясь отползти от Матвея. Кажется, она сглупила. Наверное, ему что-то приснилось, вот он и полез к ней с поцелуями. А теперь, когда нащупал ее толстую задницу, окончательно проснулся и, наверное, удивляется, что в его постели делает эдакая корова.

— Извини, Матвей, я нечаянно, я в темноте споткнулась, — пробормотала Рита и стала выбираться из раскладушечного гамака.

— Ты что? — Матвей прижал ее к себе покрепче и прошептал, щекоча ухо горячим дыханием: — Я тебя обидел?

— Нет, — замерла Рита. — Но ты же сказал, что не можешь…

— На этой раскладушке — не могу, — опять пощекотал ей ухо Матвей. Потом высвободил из-под Риты руку, рывком поднялся с раскладушки и потянул девушку за собой. — Пойдем!

Повел ее в обратный путь по коридору и возле диванчика опять принялся целовать так, что Рита снова обмякла и растеклась по дивану безвольной сладострастной лужицей.

— Ритка, может, ты мне снишься, а? — спросил Матвей, когда они уже слетали туда и обратно и вернулись в реальность, которая заявляла о себе не только ощущениями, но и запахами, словами и тиканьем часов на близкой стене. — Представляешь, мне как раз сон снился, про тебя. Как будто ты — Ассоль. И тут ты падаешь на меня, будто с неба!

— С берега! — хихикнула Рита.

— Что — с берега? — не понял Матвей.

— Ну, Ассоль же своего капитана Грея на берегу ждала, а не в облаках! Хотя в облаках витала, за что и заслужила репутацию дурочки.

— Она не была дурочкой! Она умела мечтать! — обиделся за Ассоль Матвей.

— Конечно, я знаю. Это была моя любимая сказка, мне ее папа раньше вслух читал, — тихо сказала Рита.

Матвей, услышав, что ее голос изменился, слегка зазвенел, как от сдерживаемых слез, перевернулся, поднялся на локте и заглянул в Ритины широко раскрытые глаза.

— Рита, а можно спросить, отчего погиб твой отец?

— Его зарезали.

* * *

Город, где она выросла, был непростым местом. Местом, где из земли били фонтаны. Для кого-то — нефтяные, для кого-то — денежные. Ее родители приехали покорять Север сразу после института, познакомились, влюбились, поженились, родили Риту. Там, в Тюмени, все было непростым: климат, работа, люди. Климат был таким, что зимой иной раз металл лопался от мороза, а летом кожа пузырилась от жары. Работа была такой, что люди либо вкалывали на вахте, ковыряя по двенадцать часов две недели подряд мерзлую или болотистую почву, либо отдыхали, иногда шалея от безделья. Люди же в их непростом городе попадались всякие — и те, кто был готов последнюю рубаху отдать, если понадобится. И те, кто пропивал или проигрывал последнюю рубаху, спуская в двухнедельной гульбе по ресторанам и в бесконечном карточном азарте свою немаленькую «нефтяную» зарплату.

В тот вечер они пошли в ресторан отмечать мамин день рождения. Маме исполнялось сорок восемь лет, и папа, которому через две недели предстояло отметить собственное пятидесятилетие, шутил, что у них «генеральная репетиция банкета». На самом деле никакой репетиции не было, был столик на четверых, для папы, мамы, Риты и ее тогдашнего жениха Павлика. Вначале все было хорошо, просто замечательно: ледяное шампанское в высоких фужерах, красная и черная икра на маленьких тарталетках, какие-то очень вкусные салаты и шашлыки из дичи. Папа был в ударе, шутил, говорил всякие тосты, мама смеялась, пила и светилась румянцем. Рита тоже глотала колючее шампанское и от души радовалась за родителей, стараясь не обращать внимания на скучающую физиономию Павлика. Он у нее был очень серьезным молодым человеком, работал бухгалтером в главном офисе. Был уже старшим бухгалтером, в перспективе обещал вырасти до главного. Рите, которая в том же офисе работала менеджером отдела внешней торговли, очень льстило, что Павлик обратил на нее внимание. Ей, при ее внешности и манерах, с ним очень повезло. Рите иногда даже неловко бывало за себя, смешливую и несерьезную, когда он молча поднимал брови в ответ на ее дурацкие шуточки. И она даже научилась выключать в себе эту дурашливость в присутствии Павлика. А сейчас, в мамин день рождения, отключиться не смогла. Или не захотела. И поэтому специально не смотрела в сторону Павлика и то прыскала, то заливисто хохотала папиным шуткам и тостам. Видимо, этот ее смех и привлек к ним того человека.