настояли сородичи. Мало сказать настояли — заставили. Сами они не решались сообщить беркутчи решение рода.

— Мы терпели тебя из-за Манкаса, но ты убил в нем все человеческое, — продолжал бий. — Он растет уродом. И наверное, станет таким же, как ты, жестоким и равнодушным к людям.

Длинные ровные пальцы беркутчи тщательно ощупывали каждый перевив; аркан медленно скользил, подобно четкам в руках муллы. Турас следил за кольцами, которых между ним и Асаном становилось все меньше; под ними четче проступал орнаментный рисунок безворсового ковра-алаши, изображающий беркутов с остро развернутыми крыльями. Один и тот же рисунок повторялся непрерывно, и казалось, что летят и летят сплошной чередой беркуты с надломленными крыльями. Красно-желтый цвет усиливал это ощущение.

— Мы устали от тебя, Асан. — Голос бия окреп. — Решение наше таково. Добудешь ли ты птенца, и Туран вернет нам скот, или возвратишься с пустыми руками — для нас уже не будет иметь значения. Через три дня мы снимаемся и уходим отсюда.

Последние слова Тураса заставили Асана обернуться. С минуту они смотрели друг на друга настороженным взглядом людей, привыкших к взаимным подвохам.

— Вы хотите покинуть родину?

— Мы хотим уйти туда, где никто не будет знать, что мы аул беркутчи.

— Какие вы беркутчи? — со сдержанной яростью проговорил Асан, и огненные глаза его сверкнули.

— Ты останешься здесь и будешь сам иметь дело с глупцами, которые, как и ты, помешались на птенцах. Мы отказываемся от тебя. Все.

— Подожди! — Асан привстал на коленях.

Но бий, не глянув на него, вышел из кибитки.

Асан проводил его смятенным взглядом. Руки невольно выпустили аркан. Вот оно, то единственное, чего он боялся и всегда ждал в глубине души. Теперь ни один аул не примет его, и навечно за всеми его потомками останется презрительная кличка: отверженный, изгой, отщепенец. Черная слава завтра же обойдет степи от края до края, уйдет с караванами в чужие владения, всплеснется на свадьбах и поминках. По-другому заговорят о беркутчи Асане с Меловых гор. Но не о себе думал он в эту тягостную минуту, а о сыне. Пройдет несколько лет, и Манкас не сможет жениться на любимой девушке. Сотнями голов скота не откупится он от бесчестного имени, и ни один уважающий себя род не отдаст ему девушку. Не обвинит ли Манкас тогда отца? Не проклянет ли его? Асан почувствовал в груди холод. «Как они могли решиться на это? — подумал он с тоской. — Неужели Турасу безразлична судьба племянника? В чем вина мальчика? Как же это?.. Может быть, он и вправду был слеп и надо сейчас же бежать и упасть перед аксакалами на колени?.. Нет!..»

Он сжал кулаки. Какое-то исступление овладело им. Нет. Его упрямство, которое не выдержали сородичи, — не что иное, как их упрямство. Одно и то же. Все они в ауле таковы и потому никогда не приходят к согласию. И когда-нибудь этот порок должен был восторжествовать над людьми, показать ничтожество козкормесцев — и это случилось сегодня. Нет, не пойдет он на поклон к людям, которые не пожалели его сына!

Асан незаметно для себя снова стал перебирать аркан. Он ощупывал каждую шероховатость аркана, каждый лопнувший волосок, надрез, невидимый даже глазу, но могущий навлечь беду при спуске, механически отмечая все это в памяти, а сам думал и думал о Манкасе и о своей жизни. Бий Турас разбередил не зажившую до сего дня рану. Не может старейшина простить того, что Асан остался в горах, когда все спустились в долину. Неуемное тщеславие стоит за его словами, а не боль за сестру… Если бы Турас знал, как проклинает себя Асан за свою оплошность! С того самого мгновения, когда вернулся с охоты и увидел в луже крови жену И голодного двухлетнего Манкаса, уснувшего на груди мертвой матери. И чем больше уходило времени, тем сильнее тосковал он о жене. Это была тоска старого одинокого человека, и он боялся, как бы кто-нибудь не догадался о ней. Потому что сородичи не поверили бы в его чувство, осмеяли бы. Посчитали бы недоумком любого, кто сказал бы им о боли старика. В этом Асан был уверен. Но дело в другом… Вслед за бием люди годами твердили о том, что ремесло беркутчи несет им зло. Потому что лучших беркутчи, как людей выносливых и знающих полуостров, заставляли быть проводниками царских отрядов, идущих усмирять кочевые аулы. Неподчинение влекло за собой немедленную расправу. Повиновение рождало чувство бессилия. Все меньше становилось беркутчи в Меловых горах, и Турас, как мог, способствовал этому. Теперь они утверждали везде, что Асан — человек жестокий и себялюбивый. Добивались лишь одного: чтобы детям неповадно было заниматься ремеслом предков, беспокойным и хлопотным для нынешнего времени. И твердили они об этом до тех пор, пока сами не поверили в выдуманное зло. И вышло так, что от последнего беркутчи надо избавиться. Глупцы!.. Разве в этом спасение? В кого они хотят превратиться, изменив себе? Кого хотят устрашить кличкой «Изгой»?.. Ради Манкаса он готов стерпеть и это оскорбление.

Старик обхватил голову руками.

— Отец! Что с тобой? Отец!

— А?! Что?

Манкас, улыбаясь, поставил на землю чайник, пышущий паром.

— Вода чуть не вся выкипела. Что, опять с дядей Турасом поссорился?

— A-а… Такие уж мы… — Старик быстро собрал аркан в связку и стал мыть руки. — Старые люди ворчливы, не обращай внимания… Ты проверил этот аркан?

— Проверил.

— Ну тогда все в порядке.

— Почему он жадный? — спросил Манкас, нарезая хлеб тонкими ломтями.

— Как это?

— Ты же говорил: за всех беркутов и птенцов, которых ты продал, аул получил целых пять табунов. А тут угнали десять лошадей, и нас ругают.

— Ишь ты! — Асан усмехнулся и налил в пиалы чаю. — Табунов-то тех давно уж нет.

— Их же не угнали.

— Что правда, то правда. Но видишь ли, сынок, — стал объяснять старик, довольный пытливостью Манкаса, — обеднел наш аул, а Туран воспользовался этим. Да и обида у него: в прошлом году мы ведь достали птенца бию Бейсену.

— Рыжего птенца.

— Да, рыжего, — подтвердил старик, прихлебывая чай. — Ешь… А они — Туран и Бейсен — друг друга терпеть не могут. Если не достанем птенца, батыр снова нагрянет в аул со своими джигитами. Птенец ему нужен позарез. И не какой-нибудь, а ак-йык — белоплечий беркут с Коп-ажала. Бейсен подарил начальнику форта обыкновенного беркута, а Туран хочет преподнести самого лучшего.

— А зачем одному русскому столько птиц?

Старик помедлил с ответом. Он и сам не знал этого. Вернее, знал, что