все это затеяли свои же знатные люди после того, как два года назад было подавлено восстание бедняков скотоводов. Но как поведаешь сыну о том, чего не можешь уяснить сам? А старик, к примеру, не мог понять, почему бии и батыры никогда не выступают вместе против царя. Даже тогда, когда аулы начинают борьбу, одни из них поддерживают восстание, а другие обязательно выступают против… Зато после поражения и те и другие атакаминеры так дружно обрушиваются на бедный люд, что только диву даешься. И вот теперь они опять из кожи лезут, чтобы угодить этому царскому полковнику, который сидит в форте под защитой пушек. Ублажают его, вместо того чтобы убить… Поступают точно так, как двадцать лет назад, когда на полуострове появился хан хивинский. На большее, чем разглагольствования о том, что они находятся между двух огней — беспощадным царем и коварным ханом, — их не хватает… «Что поделаешь? — подумал старик. — Не те нынче пошли бии и батыры. Все словно позабыли, что люди тогда становятся людьми, когда превыше всего на свете ставят честь. А сейчас даже Туран, батыр, носящий имя великой страны кочевников, уподобился женщине, принимающей в своей юрте врага».

— Надо продать Турану птенца подороже, — заключил Манкас.

— Сперва нужно достать беркутенка. В Коп-ажале всего одно гнездо.

— А было их много?

Старик оживился.

— Раньше было много. — Он обрадовался тому, что удалось переменить тему разговора. — А в самом начале он жил один, и никто не знал, почему именно к нам залетел ак-йык. Белоплечие обычно селятся на Алтае и никогда не покидают родных мест… А был, говорят, тот беркут огромный, бурого цвета и с рыжими перьями на лапах. И еще говорят, он был сильным и, не в пример нашим, медлительным. А таких птиц считают опасными.

— Почему? — удивился Манкас. Он попытался представить себе эту огромную одинокую птицу, которая невесть зачем покинула родину. Конечно, не для того, чтобы ее выловили, рассудил он.

— Летают неровно, — помедлив, ответил отец. — Не всегда вовремя заметишь, когда убыстряют полет.

— Разве это плохо?

— Представь, что ты в это время висишь на аркане…

— Почему же его оставили в живых? — нетерпеливо спросил Манкас. Он впервые шел в Коп-ажал, и даже по такому случаю рассказ отца об ак-йыке показался ему слишком длинным. Как-никак с сыном беркутчи Асана в аулах уже считались.

— Старики как будто бы не тронули его потому, что он прилетел с Алтая. Ты же знаешь, казахи говорят о себе, что родились от волчицы. Между небом и землей. По преданию, этим местом были Алтайские горы…

— А наши Меловые? — Манкас недоуменно взглянул на отца. — Ты однажды рассказывал, что все это произошло на гребне Меловых. Потому, мол, и прозвали его Каскыр-жолом, что по нему спустился на землю сын волчицы.

— Я рассказываю тебе то, что услышал от людей. Может, все это правда, только позабылись другие легенды, которые увязывали все предания в одно… А слышал я и другое, — заговорил Асан через некоторое время, пытаясь больше успокоить себя, нежели удовлетворить любопытство сына. — И этому рассказу можно верить, хотя он и не такой красивый, как предыдущие… По нему выходит, что люди ждали, когда ак-йык выберет подругу. Было интересно, какие получатся птенцы. Выбрал он нашу белохвостую, обжил неприступный Коп-ажал, появились птенцы… И аул наш прославился ловлей ак-йыков, хотя далеко не каждый охотник проходил по гребню Каскыр-жол. А теперь вот осталось единственное гнездо…

— Достанем птенца, если не вылетел, — заметил Манкас.

Асан вздохнул.

— А если вылетел? Коп-ажал… Ущелье — это не степь, где все видно.

Само имя ущелья было пугающим. «И назвали же люди его многосмертным, — подумал старик. — Не надо бы упоминать это слово, а вот прилипло к языку».

— Ешь, — сказал он сыну. — Против воли ешь. До вечера далеко, а идти без остановки.

— Известное дело, — ответил Манкас, уплетая за обе щеки курт из овечьего молока. — Обычный переход…

Больше они не говорили.

Отец и сын закончили обед, сложили свое нехитрое имущество в четыре коржуна и вышли наружу.

Солнце стояло в зените, грело по-летнему жарко. Перед всеми тринадцатью кибитками горели очаги, готовя обед, хлопотали женщины. В тени дома Тураса на кошме сидели аксакалы, словно намеренно собравшись, чтобы в последний раз посмотреть, как отправляется в горы беркутчи. Отец и сын отметили все это сразу одним бегло брошенным, но острым взглядом охотника и разом взялись за коржуны. Приторочили их с обеих сторон к седлу, ровно раскидав по весу, чтобы не водило коня по сторонам во время восхождения, потом подняли на пегого калкан и тщательно закрепили.

— Все! — сказал Манкас, беря в руки чембур. — Я готов.

— Ну, тогда в путь! — проговорил Асан и хлопнул коня по тощей шее. — Не удалось нашему пегому откормиться на молодой траве.

— Жаль, что и говорить, — заметил Манкас с солидностью, вызвавшей улыбку отца. — С его зубами теперь придется ждать новой травы. Может, осень выдастся теплая…

Видать, им просто хотелось о чем-нибудь поговорить перед уходом, успокоить друг друга. Они снова оглянулись на кибитки. Вокруг было тихо. Только из дальней кибитки доносились приглушенные голоса мужчины и женщины, которые все еще ссорились между собой.

«Закат моего аула начался давно, — подумал Асан, возвращаясь к своим мыслям, — может быть, мои сверстники и не виновны в этом непрерывном падении. И все же мне, видимо, не удастся заставить себя уважать их или проникнуться к ним состраданием… А то, что они ожесточились против меня, естественно в их положении…»

А Манкас стоял, уперев руки в бока и широко расставив ноги, и пристально смотрел на аксакалов. И Асан впервые увидел в позе сына откровенный вызов, пришедший на смену неосознанному мальчишескому упрямству, которое он не пресекал, а, наоборот, всегда одобрял и развивал в нем. Ему стало грустно, ибо сын был еще слишком молод и неопытен для такого груза. Но он знал и другое, что для них, последних беркутчи Меловых гор, нет иного пути…

Старик кивнул сыну и пошел запирать двери. Манкас, не дожидаясь отца, с конем на поводу, торопясь, двинулся в сторону гор.

Гриф услышал человеческие голоса и приподнялся. Он склевал остаток трупа тау-теке[25], сбитого белоплечим беркутом, и уже полдня грелся на солнце. Люди были еще далеко, но он знал, что они непременно пройдут по этой тропе и ему все равно придется взлететь. Лапам стало тяжело, и птица завалилась, подставив лучам теперь уже другой бок. Две вороны, сопровождавшие людей, шумно опустились прямо на шкуру и стали раздирать ее прямыми