– Ну и ладно. Мне без разницы.

– Без разницы? – Якубовский впился в глаза Волкова. – Но ты же сам говорил, что ненавидишь полицейских, чиновников, богатеев, что убил человека, заставлявшего тебя работать на него и замучившего, извини, твою маму. А если так, то тебе не без разницы, что происходит в обществе.

Волков выдержал взгляд Якубовского, затушил в пепельнице окурок и спросил:

– На что ты, Леонид Владимирович, намекаешь?

– На то, что ты создан для борьбы с несправедливостью. Жизнь сделала тебя таким. Я не прав?

– Может, и прав, но я приехал в Петербург жить, а не бороться не пойми за что. Я свое отбатрачил, стал вольным, ни от кого не зависящим человеком.

– Тогда зачем ты встал на защиту Анатолия? Посмотрел бы со стороны, как городовые арестуют его, побьют да в околоток отправят, и пошел бы в трактир.

– Чего сразу в трактир? Запах чуешь?

– Есть немного.

– Да ладно, немного. Прет, наверное, на всю хату?!

– Ты не ответил на вопрос.

– Ответил. Еще в гостиной. Я не люблю полицейских.

– Нет, Федор, меня ты обмануть можешь, а себя нет. В тебе живет дух бунтаря, и от этого никуда не деться. Спокойная жизнь не для тебя. Вот скажи, в трактире, хорошенько выпив, ты ведешь себя мирно?

– Когда как.

– А если кто-то заденет тебя или оскорбит? Пропустишь? Смиришься?

– В морду дам.

– А если обидчик-хулиган окажется сильнее тебя или же их будет много?

– Тогда мне дадут в морду. Но потом все одно встречу и верну должок.

– Вот, Федор. Это и есть бунтарство.

– Ну и пусть. Что из того?

Якубовский тоже затушил окурок, поднялся из кресла, прошелся по комнате.

– Вот и мы, Федор, по духу тоже бунтари.

– И Адина?

– Да. Не смотри, что она хрупкая. Ада сильна убеждениями.

– Какие у нее могут быть убеждения? Сколько ей лет? Семнадцать?

– Восемнадцать. Но это не имеет никакого значения. Как и то, что она из богатой семьи. Ее отец Натан Давидович Глозман – известный в городе ювелир.

– Ювелир? – с интересом переспросил Федор. – Впрочем, да, я видел вывеску с этой фамилией. Хорошо, что он по этой части.

– О чем ты, Федор?

– Да так, о своем. Значит, вы революционеры?

– Ну, скажем, начинающие борцы за справедливость. Мы создали организацию «Свобода и труд».

Волков сощурился, посмотрел на Якубовского:

– А не боишься, Леонид Владимирович, что я сдам вас охранке? Вы же совсем не знаете меня. Может, я тайный агент и специально устроил нападение на городового, чтобы попасть сюда?

Якубовский рассмеялся:

– Хорош агент, который ломает челюсть городовому. Нет, Федор, ты не агент, а такой же бунтарь, как и мы. Поверь, я умею разбираться в людях.

– Ладно, твоя правда, не агент я и никого не сдам. А чего вы хотите добиться своей борьбой? Справедливость-то у каждого своя.

– Нет, Федор, справедливость, как и правда, одна на всех. Но я постараюсь тебе ответить. Вот ты жил на селе, батрачил, познал унижения и бедность. А такой же крестьянин, только захапистый, бессовестный, использовал твой труд. Ведь он же сам наверняка только барыши подсчитывал да гонял наемных работников?

– Порфирий, что ли, покойный?

– Я не знаю, на кого ты батрачил.

– На эту самую сволочь. – Взгляд Федора потемнел. – Поначалу он тоже спину гнул, как и все. Потом работников нанимать стал, начал подниматься на чужом горбу.

– Вот, а мы выступаем за то, чтобы земля принадлежала только трудовому крестьянству.

– Так другого крестьянства и нету. Все от зари до зари работают.

– Но Порфирий-то твой не надрывался. Мы считаем, что крестьянство должно получать доход своим собственным трудом, а не за счет использования наемной силы.

– Без наемной силы, Леонид Владимирович, на селе не обойтись, коли подняться хочешь.

– Это вопрос спорный.

– Нет, то, что вы хотите прищемить таких, как Порфирий, это хорошо. Тут я согласный.

– Вот. А еще мы выступаем за свободу слова, печати, собраний, передвижений, за неприкосновенность личности, за всеобщее и равное избирательное право для всех граждан России, а не только для отдельных их представителей, имеющих деньги, полученные в результате эксплуатации других людей. Мы за национальное равенство. Каждый народ, населяющий Россию, должен иметь право говорить и писать на родном языке…

Федор поднял руку:

– Погоди, Леонид Владимирович. Наговорил ты много. Наверное, все это правильно, хотя для меня и непонятно. А вот скажи, как же ты собираешься бороться за свои убеждения, имея под собой студента-хлюпика и двух баб?

– В организации есть еще один человек. Он связан с рабочими.

– Ну и что? Вы только на улицу выйдете с требованиями своими, вас тут же в кутузку и отправят. Я мыслю, для борьбы настоящая сила нужна. Чтобы власть вас боялась. Вот тогда вы будете чего-то стоить, к вам разный народ потянется. Одна сила притягивает другую. А со слабаками никто, никогда и нигде считаться не станет. Хоть весь Петербург увешайте своими листовками. Дворники поснимают их, и все дела. Вон «Народная воля» завалила царя, так о ней даже у нас на селе заговорили. Интерес у людей проснулся, кто такие эти народовольцы? Чего хотят, зачем государя убили? А главное, видать, сильны они, коль на самого императора не убоялись замахнуться.

Якубовский широко улыбнулся:

– Все ты говоришь правильно, Федор. Я очень рад, что Анатолий привел тебя к нам.

– Если так, то налей стопочку. От трактирной водки тошнит.

– Ты, видно, частенько прикладываешься?

– Меру знаю.

– Это хорошо. Водочки, значит?

– Только, Леонид Владимирович, так, чтобы другие не видели, особливо Адина.

– Ты стесняешься пить при ней?

– Не знаю. У меня было много баб, скрывать не стану, но такой, как она, не встречал. Адина какая-то другая, особенная.

– Смотри, Федор, не влюбись!

– А чего?

– Так любовь чувство непростое. Одного в счастье до небес поднять может, а другого погубить.

– Меня это не касается. Да и не знаю я, что такое любовь. Мне и без нее неплохо.

– Но к Адине ты неравнодушен.

– Леонид Владимирович, давай не будем об этом.

– Ладно. Значит, водочки. По-моему, она и здесь, в кабинете, была. – Якубовский прошел к шкафу, открыл створки. – Ага, есть, только ополовиненная. А вот за рюмкой придется идти в гостиную.