– Так ты проходила тесты?

– Нет.

– А сейчас? Сейчас ты бы стала это делать?

– Даже не знаю.

И хотя мы с ней разговариваем про аневризмы, я не перестаю думать о том, как было бы здорово с ней замутить. И тогда я говорю:

– Боже мой, женщина, ты ведь действительно умеешь танцевать.

Она улыбается.

Я тоже улыбаюсь.

Она говорит:

– Я только что отнесла заявление на участие в «Девчатах».

– Правда?

Она изгибает бровь:

– Извини, а разве тебя это шокирует?

– Только потому, что я не представляю себе, как ты будешь танцевать в строю. Я не совсем понимаю, чего хорошего в том, что все тащатся от тридцати одинаково одетых девчонок, орудующих флажками, и все такое. Я вижу тебя как девушку, исполняющую только свой, индивидуальный танец. Если тебе интересно мое мнение, то ты гораздо лучше этих «Девчат».

– Спасибо.

Она расстегивает молнию на рюкзаке и что-то вынимает оттуда – поначалу это кажется каким-то безобидным предметом: просто скомканный листок белой бумаги. Но потом я читаю то, что на нем написано: «Тебя не хотят».

– Где ты это взяла?

– В своем шкафчике.

– Тебе известно, кто его туда положил?

– Нет. А какая разница?

И я понимаю, что она имеет в виду. Действительно, разницы тут нет. Почти что. Дело в том, что эта записка вообще была написана, значит, кто-то так думает и мог бы сказать ей эти слова.

– Люди бывают клевые, но еще они бывают и поганые. Я часто бываю поганым. Но не до конца. А ты, Либби Страут, клевая.

– Мне это неизвестно, но вот одна причина, почему я подала заявление и буду пробоваться. – Она берет бумажку из моих рук и машет ею. – Они могут говорить мне таким образом все, что хотят, но только я их при этом не слушаю. – Она снова комкает листок и кидает его обратно в рюкзак.

– Я тоже хочу тебе кое-что показать, – говорю я. Беру телефон, нахожу в нем нужную информацию и показываю ей.

Она читает вслух электронное послание: «Уважаемый Джек…» И мне приятно слышать, как она произносит мое имя. То есть на самом деле очень приятно. «Спасибо, что связались с нами. Мы с большим интересом обследуем вас. Если вам неудобно приехать в Ганновер, мы предлагаем вам связаться с доктором Амбер Клайн из отделения нейрофизиологии и когнитивной неврологии Индианского университета в Блумингтоне. Всего вам наилучшего, Брэд Дачейн».

Она поднимает взгляд:

– Это насчет прозопагнозии?

– Ага. Я бы не стал сам писать ему, только из-за тебя.

– Ты поедешь к ним?

– Не знаю еще. – Да!

– А согласие родителей для этого не потребуется?

– Мне скоро исполняется восемнадцать.

– Когда?

– Первого октября.

Она возвращает мне телефон, снова принимается изучать приборную доску, а потом смотрит на меня широко распахнутыми янтарными глазами.

– Тогда поехали.

– Что?

– Как только тебе исполнится восемнадцать. Поедем в Блумингтон.

– Правда?

– Почему нет?

Я еще не до конца понимаю, что происходит, устремляю на нее взгляд, а она пристально смотрит на меня. И наши взгляды словно переплетаются, как руки. Мы сидим так до тех пор, пока сигнал автомобиля не заставляет нас одновременно подпрыгнуть на месте.

* * *

Я жду, пока они уедут, после чего направляюсь в контору Масселина. При этом я нахожусь в таком чудесном расположении духа, что даже в общении с отцом веду себя достаточно прилично. Меня немного достает его удивление таким моим поведением, поэтому я делаю еще шаг навстречу и рассказываю ему про робота, которого мастерю для Дасти. Он будет ростом с самого Дасти, может, даже еще выше. И он будет разговаривать. Это будет самый лучший робот во всем мире, черт возьми!

Надо отдать отцу должное. Он тоже достаточно вежлив и задает вопросы по сути дела. О Монике Чапмен мы не говорим. И об электронных письмах тоже. На какую-то минуту я даже думаю примерно так. Может быть, на этом все и закончится. И дальше распространяться не будет, оставаясь именно на таком довольно безопасном расстоянии. Может, так и будет длиться вечно?

Через два часа, когда я снова забираюсь в машину, в салоне все еще витает ее аромат. Запах солнечного света.

Либби

После обеда мы с папой и Джорджем смотрим телевизор. Папа ест виноград, отрывая от кисти одну виноградину за другой. При этом он запрокидывает голову назад, высоко подбрасывая виноградины и ловя их ртом. Джордж в это же время пытается прихлопнуть их передними лапами. Я тоже закидываю голову назад и ловлю виноградину, после чего долго мусолю ее во рту, как самое вкусное для меня лакомство, потом прокусываю кожицу, и ягода взрывается у меня во рту, доставляя немыслимое удовольствие.

Я сегодня была в ударе. Зажгла спортзал. Меня надо было видеть! Я пытаюсь наверстать упущенное и пользуюсь каждым моментом, чтобы вернуть время, потерянное оттого, что я не могла даже подняться с постели. Танец живет во мне! Вот подождите, посмотрите еще на меня, когда я буду пробовать выступать вместе с «Девчатами». Я всех поражу. Буду танцевать всем сердцем, и они это сами увидят.

– Как там этот парень, Масселин? Все в порядке? Он оставил тебя в покое?

– Он меня не трогает. – Или, во всяком случае, в известном смысле не трогает.

– Либбс, ты же знаешь: со мной можно разговаривать на любые темы.

И я чувствую, как начинаю краснеть. А вдруг папа умеет читать мои мысли? Вдруг он видит, как я, вот прямо сейчас, лакомясь виноградом, одновременно пытаюсь мысленно раздеть Джека Масселина?

– Я помню, пап.

Впервые в жизни мне не хочется с ним разговаривать. Только не о Джеке и не о письмах. Если я начну этот разговор, он станет волноваться за меня, а он из-за меня уже и так волнуется вон сколько времени.

– Мне первого октября нужно будет прогулять школу. – После смерти мамы папа заставил меня пообещать ему, что он всегда будет знать, где я нахожусь. Ну, хотя бы на это я еще могла согласиться. – Одному моему знакомому нужно поехать в Индианский университет, чтобы обследоваться.

– Что это за знакомый?

– Ну, один парень из нашей школы. – Я не говорю, что это Джек. Мне кажется, достаточно уже того, что я признаюсь отцу в том, что собралась прогулять занятия. – Ему уже приходится туго, и я хочу его таким образом поддержать.

– А контрольных в этот день у вас не предвидится? Ничего серьезного ты не пропустишь?