с надзирателями из их блока стояли два незнакомых немецких офицера. Обер-лейтенант и гауптман [77]. У гауптмана было длинное хищное лицо, чем-то напоминающее щучье рыло. Взгляд у этого офицера был пронизывающим. Офицеры молча смотрели на пленных, смотрели оценивающе, так смотрят селяне на торгу, когда покупают в хозяйство тягловый скот.

Заговорил блоковый надзиратель, бывший сержант РККА, родом из-под Житомира:

– Если среди вас есть настоящие украинцы, те, кто хочет защищать нашу неньку Украину от жидов, комиссаров и москалей вместе с великой Германией, выйти из строя на три шага!

Строй угрюмо молчал, потом, через несколько минут слева от Гены вперед вышел коренастый парень в длинной кавалеристской шинели и натянутой на уши пилотке. Гауптман что-то быстро спросил у него по-украински. Кавалерист ответил на этом же языке. Офицер удовлетворенно кивнул, и обер-лейтенант жестом приказал ему встать справа от них. «Ему ведь дадут вдоволь хлеба! Да и другой жратвы тоже, может быть, прямо сейчас», – вдруг пронзила Гену завистливая мысль. «А я? Я не хочу подыхать!» – чуть не закричал он, но сумел сдержаться. Он вышел из строя и, глядя прямо в лицо гауптмана, отчеканил по-немецки:

– Их бин гегенвартиг украинер.

Благо что в школе ему легко давался немецкий язык.

– Тю, кацап, – замахнулся на него блоковый. Но гауптман тогда остановил его ледяным взглядом и по-русски подозвал Гену.

– Откуда родом? – отрывисто спросил он по-русски.

– Из Чкаловской области, но у меня отец и дед переселенцы из-под Полтавы… Я настоящий украинец, – с надеждой добавил он, преданно глядя в лицо гауптмана.

– Ладно, проверим, – так же по-русски неопределенно произнес офицер и что-то быстро сказал на галицийском диалекте стоящему рядом старшему надзирателю.

Гену крепко ухватили за рукав и куда-то повели мимо бараков, пока не довели до барака, где жили лагерные полицейские. Перед бараком стояло так называемое «корыто» – колода, к которой веревками привязывали провинившегося пленного и били обрезками резиновых шлангов и палками. Били тех, кого подозревали, что они командиры, выдававшие себя за рядовых. Били тех, кого подозревали, что они затаившиеся евреи. Не ври, что ты армянин, жидовская морда… И то, что ты необрезанный, ничего не значит. Тебя тут насквозь видят.

Живым с «корыта» еще никто не уходил.

Но сейчас рядом с «корытом», на котором лежало безжизненное тело в окровавленной изорванной на спине гимнастерке… стояла виселица, под которой с наброшенной на шею петлей, на табуретке, с завязанными за спиной руками стоял Ренат. Он был сильно избит, лицо распухло от кровоподтеков, и из уголка рта стекала тоненькая струйка крови.

– Суки, выродки коммунячьи! Подкоп они решили сделать, – хрипло пояснил стоящий рядом полицейский. – Кормили их еще, берегли… А они лаз уже, как кроты, почти вырыли…

– Заткнись, – резко скомандовал ему гауптман. Он тоже уже оказался здесь. – Ну, покажи, готов ли ты к борьбе с большевизмом, – чеканя каждое слово, произнес, обращаясь к Гене, офицер и указал на Рената. – Он все равно не жилец. Так оборви его мучения.

И бывший сержант Красной армии шагнул вперед, а потом, зажмурившись, чтобы не видеть глаза казнимого, толкнул что-то правой ногой.

Потом его действительно накормили, но много не дали.

– Сдохнешь сразу, с голодухи, – пояснил полицейский, давая ему миску мясного горячего бульона и кусок белого хлеба.

А через пять дней он и еще человек тридцать новобранцев выехали из Львова в Белоруссию. Там нес службу украинский 201-шуцманшафт батальон, недавно понесший большие потери в боях с партизанами. Отбирать самых достойных «свидомых» бойцов и ездил на родную Галичину гауптман Роман Шухевич. А служба была уже далеко не мед, не то что в сорок первом. Сейчас почти каждую ночь в районе между Могилевом, Витебском и Лепелем, где батальон нес охрану дорог, взрывались поезда с техникой и боеприпасами, идущие к фронту, на шоссе пылали бензовозы, а брошенные на проческу хлопцы нарывались на противопехотные мины или получали пулю от невидимого снайпера, след которого в лесу не могли взять даже натасканные немецкие овчарки.

– То НКВД, с Москвы засланные, – авторитетно пояснял командир их отделения морщинистый Павло Бобель, носивший унтер-офицерские нашивки. – Нас тоже немцы до войны диверсиям учили, я в этом деле добре понимаю.

Потом, снисходительно глядя, рассказывал, где и как готовились они освобождать Украину от жидов и москалей, как летом прошлого года чистили от этой скверны родной Львов. А Гена тогда только поддакивал, глядя, что называется, унтер-офицеру в рот. Вообще их, бывших красноармейцев, выходцев из Восточной Украины или тех, кто называл себя украинцами, чтобы вырваться из лагерного ада, рогули не любили. Вся работа в расположении доставалась им, да и в наряды и караулы их назначали куда чаще «свидомых украинцев» из Галичины. В душе тогда поселился постоянный страх – не отправили бы снова в лагерь…

Генри не вовремя вспомнилась осень сорок второго года в Белоруссии. Их двести первый украинский шуцманшафт батальон на машинах выезжал на «акцию», его первую «акцию».

Такие вот акции устрашения и были тогда их основной, если так можно выразиться, боевой задачей. Да и расквартированного в соседнем райцентре такого же литовского батальона. И в этом был смысл – партизаны, оставшись без продовольствия, уходили из обезлюдевших районов.

При постановке задачи им сказали, что жители этой деревни помогают лесным бандитам продуктами и поэтому, по суровым, но справедливым законам великой Германии, подлежат обязательному наказанию.

– Всех кацапов и жидов все равно, как победим, кончать будем, – негромко сказал унтер-офицер Бобель. – А виноваты они или нет, нам это без разницы…

Машины тогда с ходу ворвались в деревню, а их взвод, разбив по нескольку человек, выставили в оцепление где-то в километре от крайних хат, крытых соломой. Они втроем расположились под ольхой почти на опушке. Он вместе с галичанином из их отделения был под командой унтера. Когда в деревне послышались крики, надрывный женский плач, заглушаемый одиночными выстрелами и автоматными очередями, в их сторону от околицы понеслись три фигурки. Молодая женщина и двое детей, мальчик с девочкой лет десяти-двенадцати. Половину пути беглецы одолели по небольшому оврагу и внезапно выскочили справа от них, почти у самого леса.

– Ну, шо, бачишь? – сказал и требовательно посмотрел на Гену унтер.

И он сразу все понял. Понял, что от него требуют, как тогда в лагере… И глаза Рената уже не снились по ночам. Как и не было уже комка в горле.

Геннадий сорвал с плеча карабин и передернул затвор. Опустился на одно колено и привычно взял упреждение на движущуюся цель. Везде, где ему доводилось служить, он по праву считался одним из лучших стрелков. Прогремел выстрел,