Ничего мы с ним не обсуждали. Он не отвечал, я не спрашивал. И про стоп-кран не говорили, и про поезд, и насчет проводника он меня не предупреждал. Во всяком случае, для него все обстояло именно так.

– Извините, – сказал я.

Мужчина равнодушно кивнул, продолжая курить.

Он даже не подозревал о том, что минуту назад своими словами лишил меня остатков веры.

Мой собеседник давно докурил и ушел, а я все стоял в тамбуре, покачиваясь в такт движению поезда, слушая заунывный перестук колес.

Раньше я считал, что это веселый, бодрый, вселяющий оптимизм звук. Колеса переговариваются с рельсами на неведомом языке, жизнерадостно приветствуя каждый новый километр пути. Под этот хлопотливый быстрый говорок пассажиры мчатся вдаль, навстречу чему-то хорошему.

Теперь перестук казался похож на грохот молотков, вколачивающих гвозди в крышку моего гроба.

«Выхода нет, – громыхали колеса, – выхода нет».

В тамбур снова вышли люди. Парень и девушка. Они потянулись друг к другу, собираясь поцеловаться, и тут заметили меня. Он недовольно нахмурился, она слегка смутилась.

Интересно, как они отреагируют, если я стану задавать им вопросы? Будь у меня малейшая надежда на то, что эти ребята помнят, как оказались в поезде, при каких обстоятельствах и давно ли это произошло, я обязательно начал бы расспрашивать.

Только я уже знал: никто из пассажиров не поможет мне разобраться в происходящем. А раз так, незачем торчать тут, как бельмо на глазу, мешать парочке миловаться.

Я пошел в вагон. Даже не колебался, как сказочный Иван-царевич, куда податься – направо или налево. Мне было все равно: я и так уже все потерял.

Оказавшись в коридоре – в тысячный уже раз, – я привычно притулился возле окна. Огромный, удивительный мир, в котором я, как мне когда-то казалось, никак не мог найти себе места, сузился до этого коридора. Этого – и его многочисленных зеркальных копий, через которые я прошел и еще пройду.

«Быстрее бы забыть прежнюю жизнь, – подумал я, – принять как данность, что навсегда останусь здесь, и больше не дергаться».

Пассажиры выходили из купе, шли – кто в туалет, кто в тамбур, кто постоять в коридоре, размять спину от долгого сидения-лежания в купе. Они не обращали на меня внимания, и были вполне довольны жизнью.

Мирок, в котором они существовали, казался мне адом, потому что я знал, что за его пределами течет другая, больше не доступная мне жизнь. Но эти люди были уверены, что все в порядке, поэтому ни о чем не тревожились.

А ведь так всегда и бывает, подумалось мне. Пока не догадываешься, насколько все убого, пока не знаешь, что может быть иначе, живешь себе и живешь, в ус не дуешь. Но стоит получить возможность сравнивать, осознать, что существуют варианты лучше и достойнее, как в душе начинается разлад. Не хочется довольствоваться малым! И тогда уж либо царапаешься, карабкаешься изо всех сил и выбираешься в лучшее, либо остаешься, где был, но спокойствия тебе уже не видать.

Я прижался лбом к стеклу. Оно было прохладным, холод успокаивал. Поезд ехал через ельник, деревья стояли вдоль железной дороги, сомкнув ряды, как суровые стражи. За окном шел дождь, капли дождя разбивались о стекло и ползли вниз.

Если закрыть глаза и не обращать внимания на покачивание, можно убедить себя, что находишься дома. Стоишь возле окошка, расплющив нос о стекло, а за окошком – двор, кусты сирени, автомобили, качели, лавочки…

Играют в футбол мальчишки, а мне нельзя: болит горло, гнойная ангина, высокая температура. Я сижу дома. Слабость такая, что меня качает из стороны в сторону, и тело кажется невесомым. Шея моя замотана теплым маминым шарфом, я одет в пижаму с корабликами, которая мне маловата. Руки торчат из слишком коротких рукавов тонкими прутиками, вид у меня сиротский и жалкий.

Если мама увидит, что я поднялся с кровати и босиком стою на холодном полу, то непременно отругает.

Есть я не могу – в горло словно насыпали битого стекла, глотать невозможно. Мама варит мне морсы и компоты, поит меня с ложечки, как маленького. Она взяла больничный и сидит со мной, хотя, конечно, в одиннадцать лет я могу лечиться и сам. Но она беспокоится, говорит, «сердце не на месте», если я больной и несчастный останусь один. Я ничего не отвечаю на это, но в душе счастлив, что она рядом. Мама постоянно подходит к моей кровати, кладет на лоб прохладную ладонь, и жар как будто спадает. Она целует меня в щеку, гладит по волосам, называет галчонком – не знаю почему. Пройдет время, и я забуду это прозвище, и она позабудет его тоже…

А вот и мама: я вижу ее за окном. Она возвращается из аптеки, смотрит на наши окна и замечает меня. Сначала хмурится – подумала, наверное, что я не надел домашние тапочки и теперь замерзну и заболею еще сильнее. Но потом улыбается, и я знаю, что она рада мне. И я тоже рад, и в эту минуту чувствую такую острую любовь к ней, что где-то в груди становится больно и жарко. Мама машет мне рукой, и я машу в ответ и думаю, как же все на свете хорошо и правильно…

– Молодой человек!

Пронзительный голос вырвал меня из прошлого. Кажется, я немного задремал. Женщина стояла рядом и смотрела на меня вытянутыми к вискам, темными и блестящими, как чернослив, глазами. Она была маленького роста – едва доставала мне до плеча. Голос неприятный, но лицо приветливое.

– А я уж подумала, плохо тебе, – сказала она и похлопала меня по руке.

– Все нормально.

– Ты иди к себе, поспи, – посоветовала она напоследок, скрываясь в своем купе. – Чего к окошку припал!

Что-то в словах женщины наталкивало меня на мысль. Я не мог уловить ее, ухватить за хвост и додумать до конца. Окно, стекло…

Когда наконец смог понять, какая идея пытается пробиться на поверхность сознания, то в первый момент опешил. Если все пойдет, как надо, я смогу вырваться. Но шанс, что все получится, ничтожно мал, а вот вероятность переломать руки-ноги-шею или разбиться насмерть – велика.

Да, об этом я и думал: разбить стекло и выпрыгнуть в окно. На полном ходу, потому что поезд не останавливается. Дождаться удобного момента, чтобы он хоть немного замедлил ход, не получится. Ловить придется другой момент – такой, чтобы в коридоре было поменьше народу и никто не попытался меня остановить. Или не побежал за проводником.

Я осторожно оглянулся по сторонам. Чем же разбить стекло?

«Незачем делать это здесь, на виду у всех. Иди в туалет, закройся изнутри, чтобы никто не смог помешать. Разобьешь окно тем, что под руку попадется, – мусорным ведром, держателем для туалетной бумаги. А может, удастся попросту открыть его». – Голос, что прозвучал в моей голове, был спокойным и рассудительным.

Слышать голоса, наверное, плохо. Может, это один из признаков сумасшествия, но я в последнее время незаметно привык к их присутствию. Тем более голос говорил сейчас правильные вещи и рассуждал здраво.