Более не раздумывая, чтобы не растерять решимости, я направился в сторону туалета. Мне повезло: очереди нет, дверь открыта, проход свободен.

Закрывшись изнутри, я попытался открыть окно. Торопливо обшарил раму, хотя и видел уже, что нет на ней ни ручки, ни задвижки. Должны они быть или нет? Неважно, не будем зацикливаться на мелочах.

Я сразу нашел, чем разбить стекло: взгляд наткнулся на мусорный бочок. Металлический, цилиндрической формы, он выглядел достаточно тяжелым. Я разобью стекло и днищем уберу осколки, чтобы не пораниться. Все, что останется, – набраться смелости и прыгнуть с мчащегося поезда. Теперь мы ехали вдоль поля, я видел насыпь. Можно не только сломать что-то, но и пораниться о камни.

«Нужно было взять куртку. Она смягчила бы удар».

Мысль запоздала, да к тому же я понятия не имел, где мой вагон. Решив не раздумывать больше на эту тему, я взялся за бачок.

Увесистый. Ну, с богом!

Резко выдохнув, я размахнулся и, что было сил, саданул бачком в окно. В ту же секунду раздался звон, часть осколков посыпалась на пол, но в основном все они оказались снаружи.

В лицо мне рванулся свежий ветер, напоенный влагой, дождевые капли упали на лицо – и в душе все запело: свобода! Это был ее запах, ее вкус. Вот она, только руку протяни, такая близкая! Жадно вдыхая ртом и носом, я не понимал, как мог не замечать, насколько вкусным, сладким может быть воздух.

Я ждал, что в дверь забарабанят, что меня попробуют остановить, и мысленно пообещал себе не позволить этого. Готов был драться за свою свободу: этим же самым бачком, пробившим мне путь на волю, проломить череп любому, кто попытается мне помешать.

Но никто не стучал, не кричал, не требовал открыть дверь. Скорее всего, за ней никого и не было. Что ж, тем лучше. Можно считать, повезло.

Я повернулся к окну. Рама ощетинилась острыми обломками стекла, и я начал лихорадочно сбивать их днищем бачка, сшибая на пол и на улицу, как придется. Вскоре оконный проем показался мне достаточно безопасным, чтобы в него можно было пролезть, и я приготовился к прыжку.

Поставил бачок на пол, уперся ладонями в раму. Страшно не было, я даже не думал о том, как сильно рискую, собираясь выпрыгнуть из поезда на полном ходу.

Я напружинил тело, сосредоточился и готов уже был сделать рывок, как что-то стало происходить. Именно «что-то» – я не мог дать определения этому. Воздух, еще секунду назад острый и пьяняще-свежий, снова стал душным, мертвым. Он больше не вливался мне в легкие вольным потоком, вызывая к жизни. Это не был аромат лесов и полей. Так пахнет в помещении, которое давно не проветривалось.

Да что воздух! Пространство передо мной тоже изменилось: преломилось, подернулось туманной дымкой. Я видел перед собой некое подобие телевизионных помех, только вместо «снега» были искривленные, искаженные полосы. Слышалось тихое потрескивание, будто от статического электричества.

Пока я старался понять, что происходит, на плечо мне опустилась рука. Надавила каменной тяжестью, пригвождая к полу. Холод волнами исходил от нее, и тело мое застывало, будто погружаясь в ледяной колодец.

– Вам лучше вернуться в свое купе, – произнес проводник за моей спиной.

Я медленно повернулся к нему лицом – и весь мир повернулся вместе со мной по часовой стрелке.

Маленьким я любил ходить в кукольный театр. Во время некоторых представлений куклы разыгрывали очередную сценку, а потом круглая площадка, на которой они находились, поворачивалась. Происходила смена декораций. Из волшебного леса куклы перемещались в сказочный дворец, восточный базар превращался в пещеру, таящую несметные богатства.

Сейчас со мной произошло нечто подобное. Не было больше туалета с разбитым окном. Я не стоял возле него, лелея надежду на спасение, не готовился к прыжку. Декорации поменялись. Передо мной и позади меня тянулся длинный коридор, справа было целое, нетронутое окно, под ногами – ковровая дорожка. Двери, двери, двери…

Там, за дверями, находились люди – как овцы в теплых загонах. А пастух стоял почти вплотную ко мне. Непроницаемое лицо не выражало ни единой эмоции.

– Вы слышите? Вам следует немедленно пойти в купе, – повторил проводник, и это не было просьбой.

Еще не до конца придя в себя от случившегося, я смотрел на него, бессильно свесив руки вдоль тела. Растерянный, уничтоженный внезапным и окончательным крахом своей затеи.

– У меня с вами много проблем. – Проводник покачал головой, и в его глазах появилось сожаление. – Это нехорошо.

«И что же теперь? Убьете меня, чтоб не путался под ногами? Давайте! Чего тянуть!»

Это была даже не мысль, а что-то вроде мысленной вспышки. Я не до конца осознал, сформировал ее в мозгу, но проводник каким-то чудом сумел ее уловить. Приблизив свое лицо к моему, он растянул узкий рот в улыбке.

– Всему свое время. – Гулкий, низкий голос проводника завораживал, парализовывал волю. – Вы так стремитесь покинуть поезд! Но не понимаете, что рельсы проложены в нужном направлении. Поезд везет вас по вашему пути.

– Мой путь? – спросил я, на этот раз вслух. – Разве он в том, чтобы кружить и кружить на месте, как дворовый пес за своим хвостом?

Проводник чуть смежил веки, досадуя на мою непонятливость.

– Когда будет нужно, траектория изменится. Доверьтесь мне. Я ваш проводник.

Это прозвучало так, будто он сказал: «Я ваш духовник» или «Я ваш отец». Загадочная и вместе с тем несуразная фраза. Но каким-то внутренним пониманием, глубинным и тайным, я понял, что имел в виду проводник.

Мое подсознание знало это. Знали сердце и печень, каждый сосуд и мельчайший капилляр, каждая клетка. Однако сознанию эта истина была недоступна, и получалось, что я знал и не знал в одно и то же время.

– Иди к черту! – заорал я, не узнавая собственного голоса, который сорвался на визг. В этом выкрике звучали слезы, его переполняло такое отчаяние, что мне стало страшно, и не хотелось слышать себя, но я все равно кричал: – Убирайся! Вон! Вон!

«У тебя истерика», – сухо констатировал кто-то внутри моей головы.

– И ты убирайся к хренам собачьим! – прокричал я, прижимая ладони к ушам, теперь уже обращаясь к непрошеному советчику.

Все, что накопилось на дне души за жуткое время, проведенное в поезде, внезапно поднялось к горлу и теперь выливалось мутной, зловонной жижей. Я рычал и выл, как раненый зверь, заткнув уши, зажмурив глаза. Мне было плевать и на проводника, и на то, услышит ли меня кто-то, и что обо мне могут подумать. Сорванная криком, расцарапанная глотка болела, лицо горело от слез, которые жгли, подобно кислоте, вычерчивая на щеках пылающие дорожки.

– Тсс, тише, тише, – ласково уговаривал меня кто-то. – Хватит, тише.

Голос был женским.

– Вот же бьется-то! Как мышонок. Погляди-ка, и мокрый весь! Федя! Проснись!