Я отмахнулся от вопросов. Какая разница – было или нет? Хуже это, что кто-то еще знает правду, или лучше? Ведь она ничего не собирается предпринимать, если и знает; и мне советует сдаться.

Только вот я не думаю, что сделать совсем уж ничего нельзя. По крайней мере, один выход у меня остался – причем выход в прямом смысле.

Я все-таки покину поезд. Знаю, как это сделать, – и сделаю.

Свою одежду я нашел аккуратно повешенной на плечики возле двери. Джинсы – ладно, сойдут, решил я, натягивая их на себя, а вот футболку, пропахшую едким запахом пота, надевать противно. Я мечтал о горячем душе, жаль только, не получится.

Убрав постель, я достал свою сумку. Вытащил из багажного отсека, поставил на полку. Вроде бы только-только укладывал вещи, раздражаясь на мать и переругиваясь с ней, – а будто целая жизнь прошла, и я успел измениться настолько, что почти не помню себя прежнего.

Скомкав грязную футболку, я засунул ее в угол и достал свежую. Нашарил аккуратно уложенные матерью носки.

«Правильно, надо переодеться в чистое, учитывая, что мне предстоит», – с грустной иронией думал я, одеваясь.

Сборы заняли не более пары минут, а после я сел, бездумно глядя в окно. Чего ждать, если все решено? Я готов на что угодно, лишь бы не сходить с ума, обходя вагоны в поисках ответов, не видеть пассажиров, чьи лица – гримасы, насмешки над нормальными человеческими лицами. Не говорить с ними, живыми и мертвыми одновременно. Не слушать страшных слов проводника. Не видеть искусственных, однообразных пейзажей за окном.

Не сознавать, что муке не будет конца.

Что угодно, только не это.

Я взял со стола нож, осторожно потрогал узкое серое лезвие, сверкнувшее тусклым блеском. Острое, то, что надо. Тамара, для которой еда была культом, зорко следила, чтобы нож был наточен, а вся посуда и столовые приборы были в порядке.

Имейся у меня возможность избрать другой способ, я бы воспользовался им. Таблетки были бы лучше всего. На нож, который должен был принести избавление, я все же смотрел со страхом: с детства не выношу вида крови. А вот боли никогда не боялся. Наверное, потому что толком ее и не испытывал. Никто не причинял мне физических страданий: меня не били, я не ломал ни рук, ни ног. Ангина и головная боль не в счет.

Интересно, насколько быстро все случится? Мне было не страшно умереть – теперь уже нет. Хотя еще совсем недавно я боялся смерти. Наверное, потому, что сам себе казался бессмертным, отрицая сам факт существования смерти.

Все люди так думают, особенно молодые: «Кто угодно может умереть, но только не я! Вот же они – мои глаза, руки, голова. Я вижу этот мир, я его воспринимаю телом, он весь – мой и для меня, и если меня не станет, разве что-то останется?»

Только смертельно больные да глубокие старцы знают правду. Им приоткрываются двери в вечность, и они видят все иначе. Теперь и я тоже знал: смерть всегда рядом. Оглянись – и вот она, стоит по правую руку. Ждет, когда придет черед.

Сложно поверить, но сейчас я звал, призывал ее. Как бы мне хотелось просто взять и умереть! Только это было бы слишком просто. Такое счастье мне не светит.

Пусть самой смерти я не боялся, но вот умирания – процесса перехода, страшился еще как. Но отказываться от своего намерения не собирался.

Я решил вскрыть вены на руках. Конечно, мне могли помешать – откачать, спасти. Может, лучше пойти в туалет, закрыться там – тогда уж точно никто не помешает? Пожалуй, так и сделаю.

Ужасно закончить жизнь в вонючем толчке в поезде… Но если быть честным, моя жизнь уже кончилась: разве это призрачное существование можно назвать жизнью?

Я засунул нож за пояс джинсов и вышел из купе. Катя послушно ждала в коридоре, как и обещала. На секунду мне захотелось поцеловать девушку, но я передумал.

– Все, готов! – Голос мой прозвучал на удивление бодро. – Пойду прогуляюсь. – Я махнул рукой в сторону туалета.

Катя улыбнулась и зашла в купе.

Шагая по коридору, я чувствовал, что приближаюсь к концу. Эта мысль не казалась ни высокопарной, ни смешной. Я знал, что вот-вот отмучаюсь, еще немного – и все прекратится. К тому же еще я испытывал странную гордость: все-таки мне удалось перебороть ситуацию, найти способ вырваться.

Говорят, самоубийство – это проявление слабости. Всегда считал, что это полная чушь. Скажите такое японским самураям! Совершая сеппуку, они как раз показывали свою храбрость и верность сюзеренам. Пренебрегали смертью, презирали страх.

Я не самурай, конечно, но и в моем случае это не слабость, а сила. Слабые предпочли забыть, а я не хотел отдавать своего права помнить.

Закрывшись в туалете, подергал дверь: хотел убедиться, что никто не сможет раньше времени открыть ее.

«А если проводник откуда ни возьмись окажется здесь, как в прошлый раз?»

Но я был уверен, что этого не случится. Я ведь пытался покинуть не его владение – поезд, а свое собственное – тело. Тут он не властен.

Пора. Незачем тянуть. Я опустил крышку унитаза, сел. Поудобнее взялся за нож и приготовился полоснуть по левой руке. Один разрез, потом перехватить нож в другую руку, повторить то же самое с правой. А потом уже останется закрыть глаза и ждать.

Страшно, боже мой, как же страшно! Одно усилие – и все кончится. Как там у Цветаевой? «И будет жизнь с ее насущным хлебом, с забывчивостью дня. И будет все – как будто бы под небом и не было меня…»

Я прижал прохладное лезвие к коже. Как будто жадный зверек приник к моему запястью острыми зубами, готовясь укусить. Раз, два…

Поезд резко тряхнуло. Настолько резко, что меня швырнуло вперед, и я, кое-как удержавшись, едва не уткнулся носом в стену напротив. Нож вылетел из руки и приземлился на пол под окошком.

«Что могло случиться?» – раздумывал я, поднимая его.

Авария? Но неужели этот адов поезд может попасть в аварию? Дорожные происшествия происходят лишь в нормальном мире. Сходить, что ли, посмотреть? Хотя зачем?

Снова взяв нож в руку, я понял, что настроение… сбилось. Я уже почти оказался в ином измерении, но меня вырывали оттуда, переместив обратно. Теперь будет гораздо сложнее настроиться и исполнить задуманное.

Но помимо этого было еще кое-что. Только я никак не мог сообразить, что же.

«Не так, все стало не так!»

Я медленно поднялся и завертел головой, озираясь по сторонам, словно что-то здесь могло навести меня на нужную мысль. Замерев, я стоял, прислушиваясь невесть к чему, и в этот миг понял.

Тишина – полная и окончательная. Вот что меня насторожило! Перестука колес больше не было. Как не было и покачивания, к которому я привык, как младенец в утробе привыкает к плавным покачиваниям из стороны в сторону при ходьбе матери.

Нет колебания, нет перестука… Невероятно, невозможно поверить, но теперь мы в прямом смысле никуда не ехали.