Торговля, миграция, рост населения и смешение народов не только открыли людям глаза, но и «развязали языки». Дело не только в том, что во время путешествий торговцы неизбежно оказывались в чужой среде (и часто сами владели иностранными языками), но и в том, что им приходилось задумываться над разными оттенками смысла ключевых слов, хотя бы для того, чтобы не оскорбить хозяев или правильно понять условия обмена. Так они знакомились с отличными от своих взглядами на многие вопросы. И я хотел бы рассмотреть некоторые связанные с языком проблемы, имеющие отношение к конфликту между первобытным сообществом и расширенным порядком.

Все люди, как первобытные, так и цивилизованные, мысленно упорядочивают воспринимаемое с помощью использования определений, которыми язык обозначает ощущения. Язык позволяет нам не только называть объекты ощущений как отдельные сущности, но также классифицировать их признаки (и это бесконечное множество комбинаций) исходя из того, что мы от них ожидаем либо что с ними можно сделать – чаще всего в общем и приблизительно. Что еще более важно, использование языка всегда связано с интерпретациями или теориями о мире, который нас окружает. Как признавал Гёте, все, что мы принимаем за факты, уже является теорией: то, что мы «знаем» об окружающем мире, – это наше истолкование его.

Поэтому при анализе и критике наших собственных взглядов возникают различные трудности. Многие широко распространенные представления в словах или выражениях присутствуют лишь в скрытом виде и могут никогда не стать явными, то есть никогда не подвергнуться критике. Так что язык передает не только мудрость, но и глупости, от которых трудно избавиться.

Так же трудно выразить лексикой конкретного языка то, для обозначения чего он никогда не использовался, – любой язык имеет собственные ограничения и смысловые оттенки слов. Мало того что трудно объяснить или даже описать в устоявшихся терминах что-то новое, – еще труднее переклассифицировать то, что язык уже расставил по местам определенным образом, особенно если полагаться на органы чувств. (Поэтому кое-кто из ученых изобретал для своих дисциплин новые языки. Теми же побуждениями руководствовались реформисты и особенно социалисты: некоторые их представители предлагали реформировать язык, чтобы легче было обращать людей в свою веру (см. Bloch, 1954–59)).

Принимая во внимание подобные трудности, можно сказать, что чрезвычайно важно, каким лексиконом мы пользуемся и какие теории он в себе несет. Мы будем плодить ошибки и настаивать на них, пока не перестанем пользоваться языком с ошибочной теорией. Однако наш традиционный словарь (а также заложенные в него теории и интерпретации), очень значимый для формирования нашего восприятия мира и человеческого взаимодействия, во многих отношениях остается примитивным. Он сформировался в давно минувшие эпохи, когда наш разум совершенно по-другому воспринимал то, что передавали наши чувства. Мы многое узнаём посредством языка, и все же значения отдельных слов вводят нас в заблуждение: мы пытаемся выразить наше новое и лучшее понимание явлений, но продолжаем употреблять слова, несущие архаические коннотации.

Вот подходящий пример: то, как переходные глаголы приписывают неодушевленным предметам сознательные действия. Подобно тому, как наивный или необразованный ум склонен одушевлять все, что движется, он также предполагает наличие разума или духа везде, где, по его убеждению, есть цель. Ситуация усугубляется тем, что в какой-то степени эволюция человека, похоже, повторяется на раннем этапе развития индивидуального сознания. В своем исследовании «Восприятие мира ребенком» (1929: 359) Жан Пиаже пишет: «Ребенок начинает с того, что во всем видит цель». Лишь позднее сознание начинает различать цели самих вещей (анимизм) и цели тех, кто их создает (артифициализм). Анимистические коннотации сопровождают многие из основных слов, особенно те, что описывают причины возникновения порядка. Выражения «факт», «быть причиной», «заставлять», «распространять», «предпочитать» и «организовывать» (незаменимые при описании безличных процессов) все еще вызывают у многих представление о каком-то наделенном сознанием субъекте.

Ярким примером является слово «порядок». До Дарвина его употребление практически всегда подразумевало одушевленное действующее лицо. В начале прошлого века даже такой видный мыслитель, как Иеремия Бентам, утверждал, что «порядок предполагает цель» (1789/1887, Works: II, 399). В самом деле, можно сказать, что до «субъективной революции» в экономической теории 1870-х годов в объяснении истории развития человеческих взаимоотношений преобладал анимизм (даже «невидимая рука» Адама Смита лишь частично развенчивала эту концепцию). Только в 1870-е годы стали яснее понимать регулирующую роль складывающихся в ходе конкуренции рыночных цен. Однако даже сейчас в изучении проблемы человека (кроме научных исследований права, языка и рынка) по-прежнему преобладает лексика анимистического мышления.

Нагляднейшим примером являются писатели-социалисты. Чем внимательнее изучаешь их работы, тем яснее становится, что они гораздо более способствовали сохранению, а не преодолению анимистического мышления и языка. Возьмем, к примеру, олицетворение «общества» в историцистской традиции, начало которой положили Гегель, Конт и Маркс. Социализм с его пониманием «общества», по сути, является поздней формой анимистических интерпретаций порядка, представленной в истории различными религиями (с их «богами»). Тот факт, что социализм чаще всего направлен против религии, вряд ли можно рассматривать как аргумент. Полагая, что любой порядок является результатом замысла, социалисты приходят к выводу, что порядок можно усовершенствовать, стоит только некоему высшему разуму придумать порядок получше. В общем, социализм занимает достойное место во внушительном перечне различных форм анимизма – примерный список предложил Э. Э. Эванс-Притчард в своей книге «Теории первобытной религии» (1965). Если принять во внимание сохраняющееся влияние анимизма, станет очевидно, что даже сегодня рано соглашаться с У. К. Клиффордом, дальновидным мыслителем, который еще при жизни Дарвина утверждал, что «для образованного человека целенаправленность не обязательно предполагает замысел, кроме тех случаев, когда присутствие человеческой деятельности вполне вероятно» (1879: 117).

Социализм продолжает оказывать влияние на язык интеллектуалов и ученых, и это видно также из описательных исследований истории и антропологии. Например, Бродель задается следующим вопросом: «Кто из нас не говорил о классовой борьбе, способах производства, рабочей силе, прибавочной стоимости, относительном обнищании, практике, отчуждении, базисе и надстройке, потребительной стоимости, меновой стоимости, первоначальном капитале, диалектике, диктатуре пролетариата?..» (По-видимому, эти термины ввел в обиход либо популяризировал Карл Маркс: см. Braudel, 1982b.)

В большинстве случаев такие рассуждения представляют собой не констатацию фактов, а их интерпретацию либо теории о причинно-следственных связях между ними. Произошла подмена понятий: под термином «общество» (благодаря главным образом Марксу) стали подразумевать государство или аппарат принуждения (на самом деле о них он и рассуждал) – и если называть его «обществом», то возникает мысль, что можно сознательно регулировать действия людей не прямым принуждением, а каким-то более мягким способом управления. Конечно, расширенный спонтанный порядок, который мы рассматриваем в этой книге – по отношению как к отдельным людям, так и к народам либо всему населению, –