– значит, даже сегодня еще не осознаны основные и самые важные открытия этой революции. Революционно мыслящие ученые сумели сделать экономическую теорию целостной системой, потому что открыли следующее: события, предшествующие экономическим явлениям, не могут служить им объяснением и не являются определяющими их причинами. Хотя в классической теории экономики, или, как ее часто называют, «классической политической экономии», уже содержится анализ процесса конкуренции (в частности, при описании объединения отдельных порядков сотрудничества в разных странах в мировой порядок благодаря международной торговле), только теория предельной полезности помогла понять, как определяется спрос и предложение, как объемы производства зависят от потребностей и как мера относительной редкости товаров, появляющаяся в процессе всеобщей адаптации, направляет действия людей. Весь в целом рыночный процесс стал пониматься как процесс передачи информации, позволяющий людям осваивать и использовать знания и навыки в гораздо большем объеме, чем тот, которым они обладают индивидуально.

Полезность объекта или действия, обычно определяемая как его способность удовлетворять человеческие потребности, для разных людей будет разной – сейчас это кажется настолько очевидным, что непонятно, как серьезные ученые вообще могли рассматривать полезность как объективное, одинаковое для всех и даже измеримое свойство физических объектов. Можно определить относительную полезность каких-либо предметов для разных людей, но это не дает ни малейшего основания для сравнения абсолютных величин. Разумеется, люди могут договориться, кто какую долю расходов понесет при получении каких-то общих благ, – однако понятие «коллективной полезности» не имеет никакого содержания: в лучшем случае это метафора, такая же как и «коллективный разум». Все мы время от времени пытаемся определить, насколько важным будет какой-то объект для другого человека по сравнению с нами, однако это не дает никаких оснований верить, что такую разницу в полезности можно назвать объективной.

Деятельность, которую пытается объяснить экономическая наука, в определенном смысле относится не к физическим явлениям, а к людям. Экономическая ценность – это взгляд на физические объекты с точки зрения их пригодности для удовлетворения потребностей в конкретных ситуациях. То есть экономическую науку можно было бы назвать метатеорией (в настоящее время я предпочитаю называть ее каталлактикой (Hayek, 1973)) – теорией о теориях, которые разрабатывают люди, желая объяснить наиболее эффективные способы находить и использовать разные средства для достижения различных целей. Так что неудивительно, что, сталкиваясь с такими аргументами, ученые-физики оказываются в незнакомой для них области, и экономисты часто кажутся им больше похожими на философов, чем на «настоящих» ученых.

Теория предельной полезности была огромным шагом вперед, хотя вначале оказалась незамеченной. Первой из известных в англоязычном мире работ на эту тему стала книга У. С. Джевонса, рано ушедшего из жизни. Возможно, поэтому, а также вследствие внеакадемического положения его единственного выдающегося последователя – Уикстида, этой идее долгое время не уделялось должного внимания: в научных кругах господствовал авторитет Альфреда Маршалла, который не желал отступать от позиций Джона Стюарта Милля. Больше повезло соавтору открытия австрийцу Карлу Менгеру – у него оказалось сразу два талантливых ученика (Ойген фон Бём-Баверк и Фридрих фон Визер), которые продолжили его работу и положили начало научной традиции, в результате чего получила признание современная экономическая теория, известная как «австрийская школа». Сделав акцент на «субъективной» природе экономических ценностей, эта теория создала новую систему понятий для объяснения структур, возникающих в результате человеческого взаимодействия без какого-либо сознательного замысла. Но в течение последних сорока лет этот грандиозный вклад в науку заслонила быстро развивающаяся «макроэкономика» с ее поисками причинно-следственных связей между гипотетически измеряемыми объектами, или статистическими совокупностями. Допускаю, в каких-то случаях можно с помощью подобных связей установить некоторые весьма туманные вероятности, но они вовсе не объясняют процессы, являющиеся их причиной.

Но заблуждение о жизнеспособности и полезности макроэкономики, подкрепляемое тем, что в ней широко используется математика (макроэкономика всегда производила впечатление на политиков, не имеющих никакого математического образования, хотя она больше напоминает магические обряды), пустило глубокие корни; иногда такому заблуждению поддаются и профессиональные экономисты. Многие представления современных политиков и государственных деятелей по-прежнему основываются на весьма наивных объяснениях таких экономических явлений, как стоимость и цены, – эти понятия рассматриваются как «объективные» явления, не зависящие от человеческих знаний и целей. Подобные объяснения не позволяют понять рыночные механизмы или оценить незаменимость торговли для координации производительных усилий большого числа людей.

В математическом анализе рыночных процессов иногда используются неверные допущения, которые часто сбивают с толку даже подготовленных экономистов. Например, часто ссылаются на «существующий уровень знаний» и на то, что участникам рыночного процесса заранее известна вся информация: «дано» либо «задано» (или даже пользуются плеоназмом «заданные данные»); предполагается, что существует знание не только рассеянное, но и полностью сосредоточенное в чьем-то отдельном уме. Это затушевывает роль конкуренции как процесса открытия. То, что в таком понимании рыночного порядка подают как «проблему», которую необходимо решить, на самом деле не является проблемой ни для кого из участников рынка, поскольку никто не может знать определяющие фактические обстоятельства, от которых зависит рынок в таком порядке. И проблема не в том, как использовать знание, полностью «данное», а в том, чтобы знание, которое не доступно и не может быть доступно никакому отдельному разуму, могло бы использоваться в том виде, в котором оно существует (фрагментарном и рассеянном) множеством взаимодействующих индивидов. Это является проблемой не для участников рынка, а для самих теоретиков, пытающихся объяснить их действия.

Создание богатства является не просто физическим процессом, и его нельзя объяснить лишь цепочкой причин и следствий. Он определяется не объективными физическими фактами, известными какому-либо отдельному уму, а разрозненной, разнородной информацией, которой владеют миллионы людей и которая кристаллизуется в ценах – ими и руководствуются, принимая решения. Если предприниматель следует сигналам рынка о каком-то конкретном способе получить прибыль и действует в собственных интересах, то вносит в производство совокупного продукта (в тех единицах, в которых его измеряет большинство людей) больший вклад, чем если бы он действовал иначе. Цены информируют участников рынка о важнейших сложившихся на данный момент условиях, от которых зависит вся система разделения труда: о фактической норме конвертируемости (или «взаимозаменяемости) различных ресурсов, будь то средства для производства других товаров или для удовлетворения конкретных человеческих потребностей. И не имеет значения, какое общее количество средств доступно человечеству. Подобные «макроэкономические» знания о совокупном количестве различных ресурсов недоступны, да и не нужны; непонятно, в чем их польза. Ошибочна сама идея измерить совокупный продукт, состоящий из огромной массы товаров, которая постоянно меняется, потому что эквивалент совокупного продукта в применимости к человеческим целям зависит от знаний людей, и только после того, как мы переведем физические объемы в экономические показатели, можно будет говорить об