Звание синкелла было не единственным титулом, который присваивали монахам. С V века многие монахи были священниками или дьяконами и могли быть назначены на все церковные должности. Они занимали места среди администраторов Великой Церкви, получая должность ее эконома, скевофилакса, сакедллария, хартофилакса и иногда поднимались со своей должности на Патриарший престол. Например, Флавиан, а также Македоний Второй и его преемник Тимофей были скевофилаксами Великой Церкви, Кириак и Павел Второй ее экономами, Фома ее сакелларием. Были и те, кто занимали сразу несколько должностей: Иоанн Пятый был первым защитником и хартофилаксом, Каллиник – скевофилаксом Влахернской церкви Богородицы. Все эти должностные лица патриаршей церкви, окружавшие патриарха, были его двором в полном смысле этого слова, и похоже, что монахи были главной частью этого двора и теми советниками, к которым патриарх прислушивался чаще всего. Для народа лучшим подтверждением правильности православной веры епископа было то, что он жил в мире с самыми святыми монахами и общался с ними, а самой надежной гарантией его добродетелей было соблюдение им правил монашеской жизни. Фотий, принимая пострижение и надевая монашескую одежду перед своим посвящением в сан епископа, хорошо знал, какой престиж это мрачное одеяние по-прежнему имело в глазах суеверной толпы.

Таким образом, благодаря личному влиянию, воспоминаниям о монашеской жизни или монашеским привычкам, через своего экзарха, своего синкелла и все свое окружение, благодаря постановлениям соборов и канонам Отцов, то есть епископов, а также благодаря уважению, которым он из-за своего звания пользовался в империи, патриарх имел над монахами ничем не ограниченную власть во всех вопросах дисциплины и веры. Его право расследования по отношению к ним было так велико, что для монахов единственным настоятелем на самом деле был не игумен их монастыря, а их епископ.

Какой становилась огромная армия монахов при таких разных пастырях, сменявшихся на Патриаршем престоле в Константинополе? Если епископ, занимавший этот престол, проявлял на нем добродетели Василия или Златоуста, отличался мужеством Германа, Никифора или Игнатия, или если был, как Фотий, изворотливым, беспринципным и бессовестным, или если был послушен капризам императоров больше, чем требованиям православной истины, или если ему приходилось бороться против первосвященника старого Рима и прекратить с этим противником общение, следовали монахи за патриархом или нет? Были они более верными Богу, чем кесарю? Предпочитали или нет уроки епископа Нового Рима наставлениям апостольского папы? Как откликались на такие события души этих монахов, обманутые невежественными или порочными вождями, часто сами невежественные и страдавшие от того тревожного любопытства, которое Боссюэ называет чумой душ, губителем набожности, матерью ересей? Колебались эти души, как лист под ветром, из стороны в сторону от каждого изменения в религиозных догмах или оставались непоколебимо верны православию?

Чтобы подробно ответить на каждый из этих очень сложных вопросов, нужно было бы пересказать содержание всех богословских дискуссий, которыми полна история религии в Византии, и показать, какой именно была роль монахов в каждой из них. Но такое исследование было бы слишком длинным, а его предмет слишком деликатным для этой работы при ее ограниченном размере. Возможно, для той задачи, которую автор поставил себе, будет достаточно отдельного рассказа о том, как с самого начала вели себя эти монахи по отношению к той или иной ереси, и об их большой роли в знаменитых экуменических соборах, проходивших в Эфесе и Халкидоне. Немного дальше читатель узнает о роли монахов в тех долгих спорах о святых иконах, которые тревожили империю в течение большей части VIII века и почти весь IX век.

Примерно спустя век после основания Константинополя произошли памятные события, которые показали всем, какое сильное влияние столичные монахи уже тогда, наряду с самими патриархами, оказывали на направление умов в области религии. Священник Анастасий, один из приближенных и синкелл патриарха Нестория, вместе с ним приехавший в столицу из Антиохии, в одной из своих проповедей оспорил догмат о божественном материнстве Пресвятой Девы Марии. «Мария, – сказал он, – была человеком, а Бог не может родиться от человека. Поэтому пусть никто не называет Марию матерью Бога». Эти слова вызвали горячие протесты у духовенства и народа.

Но патриарх ничего не сделал, чтобы осудить высказывание Анастасия и этим успокоить возмутившихся; более того, он сам вышел на амвон и стал оправдывать такое мнение.

Несторий вырос в монастыре Святого Евпрепия возле Антиохии и сумел прославиться благочестием и красноречием. Его гармоничный голос, цветисто украшенная речь, представительная внешность и еще живые воспоминания об Иоанне Златоусте, тоже священнике из Антиохии, который был призван на кафедру константинопольских епископов, вначале произвели сильное впечатление на жителей столицы. Никто еще не знал, сколько высокомерия было скрыто за его аскетической внешностью, какое упрямство сочеталось у него с добродетелями, которые он хвастливо выставлял напоказ, и, главное, как мало истинной учености было в его таких очаровательных и таких поверхностных словах. Уже в первой речи Нестория, которую тот произнес перед императором после своего посвящения в епископы, было много пыла, но больше неудержимой страсти, чем просвещенности. Он сказал Феодосию Второму: «Дайте мне землю, очищенную от еретиков, и я дам вам в награду небо. Истребите вместе со мной еретиков, и вместе с вами я истреблю персов». В своих поступках Несторий был таким же горячим, как в словах. Через пять дней после вступления на Патриарший престол он хотел отдать приказ силой разрушить церковь, в которой собирались ариане. Пока ее разрушали, ариане в отчаянии сбежались к ней с факелами, подожгли ее, пожар перекинулся на соседние дома и вызвал тревогу во всем городе. После этого Несторий получил прозвище Поджигатель, которым его называли и ариане, и православные.

Вскоре этот пылкий противник еретиков сам стал еретиком. Он воспользовался той проповедью Анастасия как случаем, чтобы изложить свое учение и высказаться против слова «Богородица». Давать Богу мать, сказал он, это языческое суеверие, делать это – значит обожествлять человеческую природу. Не следует делать из Марии богиню, она, если говорить точно, лишь мать Христа, поскольку произвела на свет только Иисуса Христа, а не Бога. Бог лишь прошел внутри ее. Эти еретические нововведения и сопротивление, которое они встречали, довели возбуждение противоборствующих партий до высшей степени.

Набожный мирянин Евсевий, позже ставший епископом города Дорилеи во Фригии, прервал Нестория во время его речи и попытался его опровергнуть. Патриарх, в свою очередь, слушая прославлявшую Пресвятую Деву хвалебную речь Прокла, епископа города Кизик, отозванного оттуда в Константинополь, взял слово и возразил против присвоения Марии титула Богоматерь. Большинство верующих открыто отказались или негласно прекратили общаться с патриархом. Они стали говорить: «У нас есть император, но нет патриарха». Однажды простой монах, охваченный религиозным пылом, вышел на середину церкви, в которой было собрание верующих, но без богослужения, а лишь с чтением святых книг, и попытался не пустить туда Нестория, назвав патриарха еретиком и глашатаем нечестия. Однако спутники епископа бросились на этого дерзкого храбреца, избили его, отхлестали плетьми, изранили и едва не убили на месте, прямо в церкви.