колонн, в поэтажном строе атлантов (стр. 193), в праздничном участии барочных скульптур.

Перед нами декоративно-монументальная пластика, вступившая в союз с крупными формами архитектуры.

Слева — Е. Соколов. Фасад Публичной библиотеки им. Салтыкова-Щедрина в Ленинграде. Россия. XVIII—XIX вв.

Справа В Растрелли Большой (Екатерининский) дворец (фрагмент) в Царском Селе (ныне г. Пушкин). Россия. XVIII в. (стр. 190—191).

Внизу: Д. Брокоф. «Путти». Чехословакия. XVIII в. Прага.

Тема «Атланта» — это тема «усилия». В отличие от кор (стр. 194), атланты именно с усилием несут архитектурную тяжесть, ибо они верные рабы «Государыни Архитектуры» Если монументальная скульптура не выражает собственных идей, то она переходит на «декоративную службу» к зодчеству, а значит превращается в скульптуру декоративно-монументальную или монументально-декоративную в зависимости от степени подчинения. Другими словами — чем больше собственного смысла, содержания, тем больше независимости в скульптуре, тем активнее в ней так называемое монументальное начало. И наоборот. Чем меньше своих идей, своего содержания, тем сильнее зависимость от архитектуры, тем активнее декоративное начало. В произведениях монументального искусства (и в живописи тоже) эти два начала как бы постоянно колеблются, уступая одно другому в зависимости от особенностей эпохи и потребностей. Недаром именно монументальная скульптура — как мы видели — способна быть философом, то есть способна пластическим строением выражать идеи — мудрость — смысл. А скульптура, украшающая, к примеру, фасад библиотеки им. Салтыкова-Щедрина, — уже декоративно-монументальна, ибо она подчинена идее здания (см текст, стр. 159).

Старые города — это целый мир домов, дворцов и «вечных существ», поселившихся на улицах, площадях, порталах. Они — разные: и каменные, и бронзовые, и чугунные; и люди, и звери; красивые и уродливые, устрашающие и ласковые, ленивые и трудолюбивые. Они не похожи друг на друга, потому что поселились на вечное свое житье не в одинаковое время, выражая разный облик времени, их создавшего, в облике своем собственном. В старых городах хочется бродить в поисках неожиданных встреч с искусством, которое и вознаграждает нас за поиск. Более того! Люди стремятся в далекие города именно на встречу, на свидание с известными памятниками искусства, как стремятся в Афины на Акрополь, чтобы увидеть этих прекрасных кор (слева). Уже более двух с половиной тысяч лет несут коры тяжесть кровли портика Эрехтейона. Но заметь — с каким чувством собственного достоинства и внутренней независимости.

Чугунные крылатые львы на Банковском мостике через Екатерининский канал (ныне канал Грибоедова в Ленинграде) не столь знамениты, у них нет мировой славы древнегреческой пластики. Да ведь они еще очень молоды — им нет и двухсот лет (скульптор П. Соколов. XIX в.). Тем неожиданнее встреча за Казанским собором (см. текст, стр. 160)! Остается в стороне суета официального Невского проспекта, и ты наедине с чудесами города.

Человек — главная тема скульптуры. Вечная тема (см. текст, стр. 160). Но тема, звучавшая на разные мелодии в разные времена. Впервые красота, совершенство, а главное, выразительность обнаженного тела, то есть возможность выразить через пластику обнаженной модели любое содержание, были открыты миру древнегреческим искусством. Слева — «Торс Афродиты», внизу — так называемый «Бельведерский торс», исполненные более двух тысяч лет назад (автор «Бельведерского торса» — Аполлоний, сын Нестора, живший в I веке до нашей эры). Скульптуры дошли до нас с большими утратами, но они доносят тем не менее свое звучание. Какой сгусток энергии в мужском торсе! — словно он не способен никогда до конца расслабиться. Какая дробная, напряженная светотень вспыхивает на бугрящейся лопатке, переходящей в скол утраченной руки, на спине, похожей на горный кряж. Пластическая сила торса как бы преобразовывает нежную природу мрамора, и он смотрится камнем более сурового и плотного строения, чем есть на самом деле. Зато в образе Афродиты (слева) мрамор засиял в полную меру своей нежно-искристой «материи». Засветились даже тени, перетекающие в светлоту, создавая тем самым такой «певучий» объем девичьего тела, красоту которого бессильны нарушить даже утраты головы, рук, ног. Скульпторы, обращаясь к одной и той же теме обнаженного тела, создают в разные века совершенно непохожую пластику. Она и уподобляется волшебному инструменту, на котором озвучивался смысл искусства разных эпох: гармония Греции, гимны Возрождения, страсти барокко, жеманство рококо и ... тоска, другими словами — ностальгия по Природе XIX—XX веков. «Три грации» А. Майоля (справа) — не подражание античности, хотя тема и античная. Это любовь к ней, знание ее, на основе которого и создан пластический рассказ. О чем? О красоте силы женской как главной Силы Природы. Потому Майоль выбирает суровую бронзу, укорачивает пропорции, приближает изображения к земле. И три бронзовые девы «Аглая, Евфрозина, Талия» — уже не античные, но не менее прекрасные.

«Боги» жили в парках с глубокой древности, уже тогда превращая их в храмы или музеи. В разных концах мира неодинаково относятся к факту размещения скульптуры в природном окружении. Японские средневековые мастера устанавливали каменного Будду (слева) в парке императорской резиденции в Киото, как устанавливают образ бога в зеленом храме. Он и предстает с такой таинственной торжественностью, словно мы лицезреем саму Природу, обернувшуюся на мгновенье человеческим обликом. А в парках европейских скульптура смотрится «зрелищно», как во дворце. С придворным изяществом скользит «Артемида Версальская» (справа) среди кущ парка подмосковной дворцовой усадьбы XVIII века в Архангельском, будучи одним из многочисленных мраморных повторений греческой скульптуры IV века до н.э. И разве не дворцовое зрелище представлял собою парк Петергофа в XVIII веке (и ныне тоже!), судя по гравюре XVIII же века художника М. Махаева (стр. 198—199)? Вода, соединившись с архитектурой, шумит, плещет (см. текст, стр. 161). Гравюре не хватает лишь плоти реальности, столь ощутимой в петергофском фонтане «Данаида» (стр. 198, слева).

Урну с водой уронив, об утес ее дева разбила.

Дева печально сидит, праздный держа черепок.

Чудо! не сякнет вода, изливаясь из урны разбитой;

Дева, над вечной струей, вечно печальна