Госсман тоже сказал мне, что испытывал сложные чувства, – сказал, извиняясь и слегка оправдываясь. Он тоже любил Жирара (как сказал Фреччеро, «Рене любят все»). «Дело было не в нем лично, а в моей потребности слегка дистанцироваться, – снова пояснил Госсман. – Я расстроился не меньше, чем все остальные». Противоречия живут в душе каждого; ни Госсман, ни Жирар, ни прочие их знакомые не исключение.

Госсман счел, что его «скромную декларацию независимости» – не сопротивление, а просто попытку взять паузу и заново собраться с силами – сочли предательством некоторые коллеги, в том числе его первый аспирант Эудженио Донато. И все же, написал Госсман, «я просто хотел дистанцироваться, найти пространство, которое станет моим собственным».

В любом случае на Жирара вскоре нахлынула волна более мощных влияний и исполинских самомнений, и он не понаслышке узнал, каково разрушительное влияние сильных личностей на мысль и общество.

* * *

Вывод из книги Жирара, которая сделалась важной вехой, таков: мы живем вторичной жизнью. Мы завидуем другим и подражаем им исступленно, нескончаемо, зачастую нелепо. «Любое желание – это желание быть», – сказал он, а то, какими мы жаждем быть, воплощается в ком-то, кто становится идолом и в конце концов соперником, вовлеченным в неразрешимый конфликт за какую-то вещь, почесть, повышение по службе, любимого человека или уважениеь людей (читай – в более масштабную битву с более масштабными силами, которую Жирар рассмотрит в следующих книгах).

Мы все находим, что чужие миметические желания критиковать легко, но обычно не замечаем своего снобизма и острой восприимчивости к общественному мнению. В любом случае мы предпочли бы утаить свою метафизическую пустоту от других, а главным образом – от самих себя.

Жирар удержался от прямого самоописания, как удерживались от него в художественной прозе Пруст, Стендаль и Достоевский. Он никогда не был склонен исповедоваться и подробно рассказывать о себе, но в интервью – например, в беседах с Мишелем Треге в 1990-е годы, – порой попадаются признания: «Надо сказать, в моей манере самовыражения, вероятно, проявлялась определенная миметическая демагогия… По моим книгам рассыпаны рудименты авангардистского жаргона». Он признал – по-моему, с чрезмерной суровостью к себе, – что ему не давались такие овеянные временем добродетели, как терпение, преданность, послушание и скромность: «Эти добродетели у нас в ужасном дефиците. Чтобы обладать ими самому, я слишком человек своей эпохи, но я преклоняюсь перед ними. Собственно, теперь мне кажется, что нет ничего более конформистского или раболепного, чем заезженная мифология „бунта“»175.

Что происходит, когда сам становишься идолом, которому поклоняются? Жирар тоже все чаще обнаруживал, что сам стал объектом миметической зависти, и, возможно, это пока еще было ему приятно. Фреччеро вспоминает, как один заслуженный ученый, специалист по XVIII веку, схватил Жирара за плечи и воскликнул: «Как бы мне хотелось стать вами хоть на пятнадцать минут!»

Когда Рене Жирар дошел до традиционной «середины жизни», то есть тридцати пяти лет, его курс подвергся почти такой же сильной корректировке, как и судьба Данте. И случилось это в пору завершения работы над «Ложью романтизма и правдой романа». Выше я обошла стороной переломное событие в жизни Жирара. Давайте теперь к нему вернемся.

Дантовский «сумрачный лес» – душевное смятение, навевающее сравнение с дикими, опасными чащами. Поэту преграждают дорогу три зверя – символы необузданных страстей и желаний: рысь, лев и волчица. Религиозное обращение Данте начинается, едва он осознает, что не может пройти мимо этих зверей невредимым. Жирар обнаружил себя в «сумрачном лесу» своего рода, когда сам изучал необузданные желания, которыми полнится современный роман. Его обращение к вере началось в дребезжащих старых вагонах Пенсильванской железной дороги, возивших его из Балтимора в Брин-Мор, где у него раз в неделю были занятия, и обратно. Пока он что-то читал или писал, курсируя между городами на пыхтящем поезде, то параллельно погружался в «измененные состояния сознания» (как это несколько ханжески называют на современном медицинском жаргоне), причем длилось это, по-видимому, несколько месяцев с переменной интенсивностью.

Факт обращения Жирара – не секрет; менее известно, что оно стало результатом опыта, который Жирар пытался объяснить всю оставшуюся жизнь. «Опыт обращения» не всегда приводит к смене религии, и не всякое религиозное обращение уходит корнями в измененное состояние сознания, но для Жирара обращение и измененное состояние сознания шли рука об руку. Этот водораздел знаменует превращение Жирара из умного, многообещающего литературного критика в человека, занятого гораздо более глубокими вещами. Такое не мог предугадать никто, а меньше всего – он сам. «Обращение – форма уразумения, понимания»177, – сказал он; обращение – это не только единичное событие, но и процесс, который Жирар пытался осмыслить до конца своих дней. Сам Жирар проявлял по этому вопросу большую замкнутость, если учесть, сколь громко люди обычно кричат о своем религиозном обращении. «Я никогда не говорил о своем обращении, потому что мне казалось, что говорить об этом трудно, как-то неудобно, а тема слишком опасная, чтобы подходить к ней близко»178, – сказал он в 1990 году. Затем внес поправку: «Слово „опасный“ – чересчур сильное. Я имел в виду, что моя христианская вера препятствует распространению миметической теории, ведь ученые нынче считают, что их долг – быть противниками религии и не подпускать ее близко»179.

И вот как все случилось: «Осенью 1958 года я работал над книгой о романе – над двенадцатой и последней главой, озаглавленной „Концовка“. Я думал об аналогиях между религиозным опытом и опытом прозаика, обнаружившего, что он все время лгал, лгал в интересах своего „Я“, а это „Я“ в действительности складывается из тысячи неправд и больше ничего, скопившихся за долгий срок, в некоторых случаях нагроможденных огромными пластами за всю жизнь».

Он обнаружил, что в эту самую минуту проходит через тот же опыт, который ранее описал в книге. «У прозаиков религиозный символизм присутствовал в зародыше, но в моем случае он начал делать свою работу сам собой и воспламенился спонтанно», – сказал Жирар. Он никогда не разъяснял, что конкретно имел в виду этой загадочной фразой, ведь, находясь в пространстве и во времени, крайне нелегко описывать события, происходящие вне пространства и времени. Однако у него отпали все иллюзии касательно того, что с ним творилось, и он впал в замешательство. «Я гордился тем, что я скептик. Мне было бы трудно вообразить, что однажды я стану ходить в церковь, молиться и так далее. Я кичился собой, меня переполняло то, что в старых катехизисах обычно называлось „любочестие“»180.