Нужно отдать должное этим «французам-ренегатам», как их называли в лагере дофина: захватив власть под лозунгом «реформации королевства», они, находясь у власти, не сделали ни в одной области ни малейшей попытки осуществить какую бы то ни было серьёзную реформу. Плоды переворота откладывались на будущие времена, а покамест всё внимание поглощалось борьбой с арманьяками, т. е. сохранением власти.

Никола Миди, ставший ректором Университета благодаря перевороту 1418 г. и впоследствии на Руанской площади произнёсший последнюю обличительную речь против Жанны, перед тем как её связали на костре, твердил до самого конца, до последних судорог англо-бургиньонского режима: «Следует думать, что через унию, совершённую в лице общего короля, отца и особого покровителя Университета, война, мятежи, разрушение церквей и упадок культа, проистекавшие прежде от разделения обоих королевств, прекратятся на благо христианского мира». Тем временем, как пишет «Парижский Буржуа», в Париже «мужчины, женщины и малые дети день и ночь кричали от голода». Отбросы, выкинутые свиньям, немедленно поедались людьми. Тысячи домов стояли пустыми, и английская власть сама отмечала, что «дома, в которых ещё можно жить, никем не нанимаются, потому что никто не хочет принимать на себя и трети лежащих на них ипотек».

«Я видел своими глазами, – пишет Базен, – бесконечные равнины Шампани, Боса, Бри, Гатине, Мена, Вексена и района Бове, от Сены до Амьена и до Аббевиля, от Суассона до Лана, совершенно безлюдными, заброшенными, поросшими кустарником, и молодые деревья, разраставшиеся в целые леса на прежних обработанных полях». Это не риторика. Сухие административные документы говорят то же самое. Были целые провинции, в которых не оставалось больше ни одной неразрушенной церкви. Кальмет пишет совершенно правильно, что война, расчленившаяся на бесчисленное множество мельчайших военных действий, своей бесконечностью и своей повсеместностью приводила в точности к тем же результатам, какие теперь достигаются быстро современной техникой разрушения. Худшей экономической катастрофы, чем в начале XV века, Европа, во всяком случае, не видела. По подсчёту того же Кальмета, во Франции покупательная способность денег между 1418 и 1424 гг. упала до одной восемнадцатитысячной (между 1939 и 1950 гг. она упала приблизительно до одной двадцатой).

Среди этого мрака дофин, объявивший себя после смерти своего отца в 1422 г. королём Карлом VII, вовсе не был тем веселящимся мотом, безучастным к народному страданию, каким его впоследствии изображали салонные историки. В своих «временных столицах», в Бурже и Пуатье, он вёл невзрачное и довольно скудное существование, которое у одних вызывало злорадство, а у других, несомненно, укрепляло монархическую преданность. Народный рассказ о том, каку него к обеду оказалась одна «куриная гузка», может быть, легенда; но заказы портному приставить к старому камзолу новые рукава он действительно давал— счета сохранились. Собравшиеся вокруг него члены старой монархической администрации, отказывавшиеся служить новому режиму и потерявшие в Париже всё своё имущество, часто по многу месяцев не получали назначенного им скудного жалованья и, в общем, также держали себя с достоинством. Но эти осколки государственности не были в силах обуздать всевозможные аппетиты, развязанные безвластием и всеобщим моральным кризисом. Понимая, что монархия как никогда нуждалась теперь в их поддержке, все крупные вассалы короны силились урвать для себя всё, что возможно. Тёща молодого короля, воспитывавшая его с десятилетнего возраста, умная и властная герцогиня Анжуйская Иоланта (которая в силу старых анжуйских претензий титуловалась «королевой Сицилийской») первая старалась приумножить анжуйские владения и вымогала для своего дома деньги и всевозможные привилегии. В 1425 г. с участием самой Иоланты образовалась настоящая коалиция крупных вассалов; некоторые из них, как, например, герцог Бретанский, не стеснялись, в зависимости от обстановки, переходить от Валуа к Ланкастерам и обратно. Требуя от короля, чтобы он ничего не делал без их согласия и, в частности, отдал бы в их руки управление финансами королевства, члены этой коалиции своей официальной целью провозглашали – добиться примирения между Карлом VII и герцогом Бургундским. Уступая перед открытым вооружённым мятежом, Карл VII «полностью отдался их власти» (как писал Желю, сообщая об этих событиях) и обязался во всём следовать советам брата герцога Бретанского – графа де Ришмона, которого коалиция навязала ему в коннетабли.

Мир с герцогом Бургундским на любых условиях в самом деле мог казаться единственным выходом из положения. Филипп Бургундский – «Великий Герцог Запада», как его называл его льстец Шателен, – «прямой как трость, с лицом, которое точно говорило: я князь!» – был, конечно, и для Ланкастеров очень непокладистым вассалом. Надежда отвадить его от Англии появлялась периодически, – трения с Англией не могли у него не возникать. Но каждый раз Бедфорду удавалось эти трения уладить, и надежда рушилась.

В 1427 г. Карл VII воспользовался представившимся случаем и прогнал Ришмона. Но, сохраняя ставку на «бургундский мир», он призвал к власти алчного карьериста Жоржа де Ла Тремуя, который имел то преимущество, что всё детство и молодость провёл неразлучно с Филиппом Бургундским и мог поэтому сойти за самого подходящего посредника; к тому же Ла Тремуй, будучи несметно богат и занимаясь ростовщичеством, стал главным кредитором Буржского правительства, но и извлекал из этого положения всевозможные для себя выгоды. И без того хрупкое «Буржское королевство» всё больше разваливалось от этих интриг и борьбы честолюбий. Сам Карл VII, в самой ранней молодости, в 15–18 лет, проявлявший немалую энергию и инициативу, постепенно в этой обстановке увял, поблёк, разуверившись, как видно, в людях и в самом себе.

В противном лагере Бедфорд, менее блестящий, но не менее умный и более гибкий, чем его брат, упорно работал над стабилизацией режима, временами принимал даже меры к ограничению эксцессов английских войск. Режим оставался эксплуататорским по самой своей сути, но благодаря в значительной степени личным администраторским способностям Бедфорда государство и армия в англо-бургиньонской Франции были организованы, несомненно, лучше и порядка, в общем, было там больше или, скажем, беспорядка было меньше, чем в «Буржском королевстве». Усталость, растущее безразличие ко всему и желание получить мир любою ценою действовали поэтому в пользу Ланкастеров.

Против Ланкастеров среди наиболее освоенной ими территории был Мон-Сен-Мишель. Знаменитый нормандский монастырь, являвшийся на Западе главным центром культа архангела Михаила и окружённый величайшим мистическим ореолом, играл в эти годы роль, которую можно сравнить только с ролью Троице-Сергиевой лавры во время нашего лихолетья XVII века: он стал оплотом национального сопротивления, с оружием в руках отстаивая понятие власти «от Бога».

Как только Генрих V захватил Нормандию, монахи заперлись на своём неприступном полуострове и решительно отказывались признавать кого бы то ни было, кроме «природного» короля Франции, а когда их аббат в 1419 г. вздумал перейти к англичанам, они немедленно выгнали его вон. Осада монастыря, то ослабевая, то вновь становясь жёстче, тянулась уже десять лет. Вполне понятно, что эта изумительная эпопея побудила Карла VII особо чтить архангела Михаила. В 1419 г., будучи ещё регентом, он велел написать на своих знамёнах образ архангела, поражающего дракона. Когда в 1422 г. в Ла-Рошели он как бы чудом спасся от несчастного случая (в помещении, где он находился, провалился пол, и несколько человек погибло), он своё спасение также приписал архангелу и велел ежегодно поминать этот день на Мон-Сен-Мишеле, «чтобы под руководством и покровительством архангела, которого мы почитаем глубочайшим образом, мы заслужили благоденствие нашего королевства и торжество над нашими врагами».