По-видимому, она никогда не ходила в школу, которая существовала на том берегу реки, у супостатов в Максе, где народ стоял за бургиньонов. «Я не знаю ни А, ни Б, – заявляла она всегда без всякого стеснения. – Зато я умею шить и прясть лён». На всю её коротенькую жизнь это осталось одним из главных предметов её гордости. «Насчёт шитья и прядения я не боюсь поспорить с любой женщиной в Руане», – говорила она ещё во время процесса.

Крестьянин Жакоб де Сент-Амане помнит, как она не раз до поздней ночи чинно сидела за рукоделием с его дочерью. Иные свидетели помнят её и на пастбище, «с пряжей в руках», её видали работающей и в поле, когда она полола или помогала отцу в пахоте или на жатве. И сверстники, и старшие говорят, что она была отличной работницей.

При этом её стали с годами всё чаще и чаще заставать в церкви. Священник одной из соседних деревень Анри Арнолен, приезжавший в Домреми и раза четыре исповедовавший её постом, запомнил, как эта девочка во время служб «стояла перед распятием, сложив руки, иногда опустив голову, иногда обратив лицо и глаза к распятию или к Божией Матери». Она исповедовалась почти каждый месяц, во всяком случае на все большие праздники. В поле, когда раздавался колокольный звон, она крестилась и становилась на колени, а если могла, убегала в церковь.

Эта ветхая деревенская церковь была освящена во имя св. Ремигия (Реми), архиепископа Реймского, крестившего некогда и миропомазавшего первого христианского короля франков. По знаменитой легенде, которой никто из прихожан этой церкви не мог не знать, миро, которым св. Реми собирался помазать Хлодвига, куда-то запропастилось в последний момент. Святитель громко запел молитву Святому Духу. «Тогда голубь в клюве своём принёс с неба пузырёк отца нашего Ремигия. И твёрдо верим, что это был Святой Дух, принявший этот вид… И никто не сомневается в том, что это помазание есть великая и достохвальная тайна, ибо через неё короли имеют власть исцелять весьма ужасную болезнь, именуемую золотухой». Этот особый чудотворный дар миропомазанных королей Франции – возложением рук исцелять золотуху, – подтверждавший благодатность их власти, признавался, как известно, во всей Европе вплоть до 1789 г.

И поэт XII века Гийом д’Оранж поясняет, вкладывая в уста Св. Ремигия следующие слова: «Примите, государь, во имя Царя Небесного то, что даст вам силу быть праведным судией».

Из дальнейшего видно, что Жаннетта много думала обо всем этом, особенно о том, что сила и царство принадлежат самому Царю Небесному.

Но ещё больше этой церкви она любила маленькую Бермонскую часовню, стоящую на поляне среди леса над Гре. Крестьяне из Домреми обычно ходили туда на богомолье по субботам, и Жаннетта добилась для себя маленькой привилегии: ей давали нести свечи. Но и в другие дни, «когда её родители думали, что она в поле», она часто оказывалась там. От того места в Гре, где стояла старая церковь, которую знала Жаннетта, туда нет и получаса ходьбы. Дорога почти сразу довольно круто идёт вверх, и если, поднявшись, оглянуться назад, то деревни внизу, зелёный простор лугов и холмы того берега видны как на ладони. Потом дорога вьётся между полями, прежде чем углубиться в лес. Ещё и сегодня можно сходить и вернуться, не встретив ни души, неуслыхав ничего, кроме птичьего пения, шелеста листьев и, может быть, отдалённого благовеста, доносящегося снизу. На границах Лотарингии этот благовест, который так любила Жаннетта, – совсем особый: настоящий перезвон, какого будто не бывает нигде больше на Западе. В этой маленькой, совсем простой и очень светлой часовне, вокруг которой шумят ели, Жаннетта становилась на колени перед статуей Божией Матери и перед древним романским, (в её понимании, как говорят, даже византийским распятием) в глубине над единственным окном, откуда оно господствует над всем. Всё так тихо, так необычайно светло – и вся мировая трагедия присутствует здесь в опущенной голове и в растянутых тонких желтовато-белых руках Распятого. Когда руки Жаннетты станут прикручивать к столбу на рыночной площади в Руане, она, прося принести ей «изображение распятого Господа», будет помнить, конечно, об этом изумительном бермонском распятии. И нигде больше биение сердца Жаннетты не чувствуется так, как здесь, у пронзённых окровавленных ног её «единственного верховного Царя».

Одна из её крёстных матерей (их у неё было несколько), Жанна Тьесселен, заметила, что эта девочка никогда не божилась и в крайнем случае говорила только: «Да, непременно!» – «Sans faute!» Местный священник Гийом Фронте находил, что это «лучшая христианка в приходе». Встречая его и прося у него благословения, она обычно становилась на колени; мессир Фронте смотрел при этом прямо в корень дела и вздыхал: «Если бы у неё были деньги, она отдавала бы их мне, чтоб я служил обедни». Денег у неё, можно сказать, не было, но по словам тех, кто знал её девочкой, она «раздавала всё что могла», – черта, которая останется у неё на всю жизнь. Церковному служке она дарила немного шерсти, с тем условием чтоб он исправно звонил в колокола; когда же он по лености не звонил в них вовсе, она, по его словам, обрушивалась на него с горькими упрёками (существует ряд указаний, что колокольный звон помогал ей слышать её Голоса).

«Добрая, простая и мягкая», – говорит про неё Овиетта и рассказывает, что любила спать в одной постели со своей старшей подругой (как впоследствии в Орлеане любила спать с ней в одной постели маленькая Шарлотта Буше). Она бегала ухаживать за больными детьми, и впоследствии, когда её уже давно не было на этой земле, стареющие люди вспоминали девочку-подростка, когда-то склонявшуюся над их изголовьем.

Добрая, мягкая, простая, – говорят про неё в разных вариантах и другие свидетели из Домреми; такой же осталась она и в памяти народа в Орлеане («одна доброта, одна кротость», по «Мистерии Осады»). Это так ярко выступает во всём её образе, что у нас Константин Леонтьев даже, кажется, без очень подробного её изучения увидал в ней «ангела доброты».

Когда она уже «пришла во Францию», люди, видевшие её непосредственно, замечали, что она, «страшно любя лошадей», умела мигом успокаивать самых «свирепых» из них, в полной уверенности, что ей они ничего не сделают. И людям всегда казалось, что всевозможная четвероногая и пернатая тварь вообще льнёт к этой девочке, «лучше которой не было в обеих деревнях» (Домреми и Гре), по наивному выражению её крёстной матери Беатрис Этеллен. Самые характерные более или менее достоверные предания о ней – именно об этом: тут и пение петухов в ночь, когда она родилась, и особая деликатность хищных зверей, «которые никогда не трогали скот её родителей», и «птицы лесов и полей, прилетавшие к ней, как ручные, есть хлеб у неё на коленях», и позднее опять белые птицы, садившиеся ей на плечи в шуме сражений. В самом Домреми до последнего времени сохранилась легенда, в XV веке нигде не записанная: из Домреми в Вутон (где её старший брат Жакмен, женившись, жил своим хозяйством начиная с 1419 г. – очевидно, на земле, принадлежавшей их матери) Жаннетта обычно ходила лесной тропинкой, сокращающей путь; и когда она входила в лес, птицы слетались к ней и с пением летели за ней всю дорогу, пока она не подходила к деревне; там они рассаживались на опушке и терпеливо ждали её возвращения, чтобы тем же способом провожать её назад в Домреми. Тропинка эта и зовётся на местном наречии «Sentier des Avisse-lots» – «Тропинка пташек».