— Дела… — протянул Слава. — Как ты думаешь, это может быть травница?

— Скорее всего, нет. Послушай на записи. Я задавал такой вопрос. Катерина маленькая, всегда в платке, в длинной юбке. Эта женщина была довольно высокой и гораздо моложе. Я к травнице вхож, так что получить что-то для анализа ДНК нет проблем.

— Думаю. Дубликат ключа от квартиры Серебровых можно было получить или сделать с ключей Степана, Оксаны, тещи Степана. Мог кого-то впустить он сам, когда у него была Земфира. Или Земфира, когда Степан лежал в ванне. Да и Оксана… Сережа, вариантов море. Куды, как говорится, бечь? Я вызываю на допросы Оксану и Земфиру.

— Подожди. Не вижу смысла. Обе пойдут в отказ. Мы ничего не докажем. Попробую поискать. Подруги Оксаны, знакомые Земфиры, круг травницы. Интересный, знаешь ли, круг. Да и сама она. Всплывала, тонула. Пропадала, возрождалась в новом качестве.

— Есть что-то интересное для нас?

— Я человек любознательный, ты знаешь. Для меня нет ничего неинтересного. Вот, к примеру. У Екатерины Васильевны Семеновой, на тот момент главного бухгалтера второй на ее счету серьезной фирмы, была дочь. Шесть лет назад Инну Семенову задержали по обвинению в ограблении квартиры матери. Заявление написала сама Екатерина Васильевна. Назвала крупную сумму и небольшое количество драгоценностей. Дочь взяли на подростковой малине. Какое-то количество денег они уже потратили, но остаток составил в десятки раз более крупную сумму, чем указала мать. Такую оплошность допустила бухгалтер. Или полиция не пошла с ней на сговор. Короче, дочку арестовали. Было ей тогда шестнадцать лет. Дали восемь лет в колонии для несовершеннолетних с переходом на зону после восемнадцати. После процесса скрылась и мать. Полагаю, от работодателей, которых грабила умело и долго. Деньги обналичивала и прятала дома, чтобы не светились на ее счетах. Возникла уже матушка Катерина. Трава, Дух Святой и никакой родни в помине.

— А что дочь? Сидит?

— В том-то и дело, что нет. Инна Семенова бежала из колонии для несовершеннолетних три года назад. Найти не удалось. Не сильно, впрочем, искали. У матери не объявлялась. Да и не в курсе она, возможно, кто теперь ее мать.

— Ну, и что это все нам дает?

— Не знаю. Именно поэтому собрался сегодня поехать в архив колонии, благо она недалеко, попросить фотографию Инны Семеновой.

— Чаще всего таких гастролерш находят в морге. Если хотят найти. Но давай. Удачи. Не отключай телефон.

Моя удача. Я еду сквозь яркий и мирный летний день. Я вижу добродушных, радостных или усталых людей, которые торопятся к семейному очагу или на встречи с любимыми. И думаю о том, что моя удача способна перевернуть чей-то мир, смыть чью-то улыбку навсегда. Превратить тепло семейного очага в холод клетки в зале для приговора. Так справедливость же — мой бог. Тащит, как на аркане.

У Никиты умерла вторая жена, Оля. Хорошим она была человеком, самоотверженным и беспомощным. Сгорела в своей любви, перед этим сожгла мосты, по которым могла бы вернуться к семье, оставленной ради Никиты.

Он вошел вчера ко мне в кабинет.

— Антон, я подумал, может, ты захочешь проститься с Олей. Ты к ней хорошо относился. На кладбище почти никого не будет. Ее муж и дети отказались приехать. Только не подумай, что я нашел предлог, чтобы вызвать твое сочувствие или что-то восстановить. Знаю: ни то ни другое невозможно. Я именно в таком смысле: может, ты захочешь повидаться в последний раз с ней, а не со мной.

— Да, конечно, — сказал я. — Приеду.

Сегодня с утра позвонил на работу, сообщил, что меня не будет. Купил цветы, приехал на кладбище. Там, у разрытой могилы, стояли Никита и две незнакомые женщины, наверное, приятельницы Ольги. Оля лежала в открытом гробу, рядом один венок с надписью «Любимой жене. До встречи». У нее было изможденное лицо святой, которая не знала покоя на земле. Крепко сжатые губы хранили молчание и терпение — это все, что ей требовалось для жизни. Для жизни, которую она променяла на любовь.

Когда гроб опустили в яму и Никита бросил на крышку первый комок земли, я услышал его хриплый всхлип. Взглянул украдкой на его лицо: оно было непроницаемым, глаза сухие. Он ни за что теперь при мне не заплачет, не пожалуется.

Как бы там ни было, мы с моим бывшим единственным другом простились с Ольгой вдвоем.

На стоянке Никита постоял рядом молча, медлил, потом сказал:

— Спасибо, что приехал. До свидания.

А я, неожиданно для себя, произнес:

— Ты бы хотел, чтобы мы вместе помянули Надю и Олю?

Никита не ответил, только мелькнул отблеск признательности в его взгляде. Он пошел к своей машине, оглянулся и спросил:

— Так ты едешь за мной?

И мы с ним провели в его квартире несколько тяжелых часов, полных скрытых вздохов и непроизнесенных слов. Вспоминали по очереди светлые, смешные или трогательные эпизоды, связанные с Надей и Олей. Нам было тяжело от сознания неотвратимости и несправедливости наших потерь. Но не от того, что мы вместе. Здесь, после всего. С тем, что между нами встало. Это было нашей третьей потерей — взаимная преданность. Мы оба горько о ней сожалели. И не произнесли об этом ни слова. Просто пили водку, поминая покойное доверие.

Очень быстро погас этот день. Когда я вышел, было уже темно. Ехал домой очень медленно и осторожно. Хотя опьянения не было и в помине. У меня сильные эмоции всегда сжигают спиртное, как горючее. Проехал дом Марии, привычно подавил в себе желание остановиться и увидеться с ней. Мне нужно было что-то додумать одному. Сейчас быть с Кристиной — это утяжеленное одиночество.

Вошел в нашу кухню, которая раньше была самым уютным местом в квартире. Сейчас это поле столкновения людей, которые безмолвно приносят сюда свои тоску, обиду, раздражение и обоюдные претензии. Обойти кухню в двухкомнатной квартире невозможно. Реже всего я здесь питаюсь. Пью воду из холодильника, курю. Мою посуду, иногда пол, этим больше не занимается Кристина. И думаю, когда ее рядом нет.

Сегодня я должен был додумать одну очень важную для себя мысль. Мы с Никитой проводили вторую женщину его жизни. Ради них обеих он и совершал свои преступления. И я, его единственный враг и разоблачитель, понимая всю ответственность в деле спасения, отказывал ему в объяснении и смягчении его вины. Да, по-человечески я и сейчас на той же максималистской позиции. Да, я не мог прикрыть, пройти, забыть. Даже не мог договориться. Просто… Тогда для меня это была близкая, но не своя жизнь. А сегодня я представил себе другое. Там, между открытой ямой и застывшим навсегда лицом Оли, я подумал, что мог бы оказаться поставленным перед необходимостью спасения жизни Марии. Только Марии. Никакое другое сравнение для меня не сработало бы. Не изменило бы позицию. Но Мария — мое сложное, желанное, ускользающее божество. Я успел испытать страх за ее жизнь, и он теперь никогда не пройдет. И, допустим, мне даны только такие варианты, как Никите. Только не соври себе, Антон. Да, ты ради Марии мог бы и украсть, и убить. Если бы сумел. Не сумел бы украсть и убить с пользой для нее, убил бы себя. Вот это и есть моя правда на сегодняшний день. Папа был бы в ужасе.