— Я постараюсь...

Кивнув в ответ, я подхватил .посох и пошел к своей избушке.

Когда я пришел, у порога меня ждал чупик. Зве­рек был мертв, но тело его было еще теплым.

Сдирая с чупика шкурку, я думал о том, как странно устроена эта жизнь: в ней кто-то кого-то всегда ест. И ведь не изменишь этого — при всем желании не изменишь. Даже к вегетарианству при­зывать нет смысла, это глупо. Не может человек изменить свою природу, да и не нужно к этому стремиться. И если мне нравится жареное мясо, то никакая проповедь не заставит меня променять его на миску с овсяной кашей. Никто не говорит, что надо быть жестоким, скорее, здесь должен быть принцип разумности — брать столько, сколько тебе надо, не больше. Например, Виго: он никогда не возьмет лишнего. Утешает и то, что звери, на­верное, тоже имеют свой звериный рай.

Мясо я жарил на костре. Можно было пожарить и в пламени свечи, маленькими кусочками, но тог­да оно не пахло бы дымком, у него был бы совсем другой вкус. Кроме того, при жарке в пламени све­чи на нее капал жир, а мне это не нравилось. Да и готовить на костре было быстрее.

Я уже дожаривал мясо, время от времени от­резая ножом аппетитные кусочки, когда с соседне­го дерева спустился лурвик. Видимо, он уже давно наблюдал за мной, боясь подойти ближе, но запах жареного мяса заставил зверька потерять осторож­ность. То и дело приседая и оглядываясь, он мед­ленно, короткими перебежками, подобрался побли­же. Остановился, взглянул на меня, смешно дернул головой. Ну как не уделить ему кусочек?

— Держи, пройдоха...

Я отрезал кусочек мяса и бросил зверьку. Испу­гавшись, он сначала проворно отскочил в сторону, замер на несколько секунд, косясь на меня глазом- бусинкой, потом быстро подскочил, схватил мясо и бросился бежать к своему дереву. Ловко вскарабкал­ся наверх, я потерял его из виду в густой кроне.

Вот так вот. Один зверек погиб, но дал пропита­ние мне и этому лурвику. Хорошо это или плохо? Смотря чью сторону в этом вопросе принять. Вы­ходит, у каждого своя правда, и прав в результате оказывается тот, кто сильнее. Грубо, скверно даже, но ведь никуда от этого не денешься.

— Съел уже? — Я вновь заметил зверька. — Однако и аппетит у тебя... На, держи...

Отрезав ломтик мяса, я положил его на кончик сапога. Лурвик смешно повел носом, затряс голо­вой. И хочется, и страшно.

— Бери, бери... — сказал я. — А то сам съем.

Зверек снова принюхался — и не устоял. При­падая к земле, прокрался к моей ноге, затем, не сводя с меня глаз, схватил мясо и пулей умчался к своему дереву. Я засмеялся.

Остатки мяса я завернул в лист лопуха и спря­тал в неглубокой сырой яме, сверху прикрыл вет­ками и придавил тяжелым камнем. Бели не при­давить, до мяса могут добраться снуги, небольшие местные хищники, внешне похожие на наших ша­калов. Лурвик следил за мной с дерева — не иначе, раздумывал о том, как бы добраться до мяса. Увы, приятель, с этим у тебя ничего не получится.

До вечера еще оставалось несколько часов, я стал думать, чем заняться. Взглянул на обрублен­ные лианы: с их срезов все еще сочился розоватый сок. Нехорошо получилось...

Я действительно чувствовал свою вину перед этими растениями. Странное это было чувство, и тот же Корриган здесь был совсем ни при чем. Росли себе лианы, никому не мешали. А потом пришел че­ловек и порубил их. Света ему, видите ли, не хвата­ло. Ну ладно, света мало, вырубил бы перед окнами. А остальные-то зачем порубил? Не нравились они тебе, словно змеи вокруг дома обвились? Но твое-то какое дело? Не ты садил, не тебе и рубить...

В одном месте, на берегу ручья, я еще пару дней назад приметил хорошую глину — в расче­те на то, что сделаю себе пару мисок. Наковыряв ножом глины, я размял ее с водой, отнес к дому. После чего затер размокшей глиной срезы лиан. Они еще вырастут, пустят свежие побеги, в этом я был уверен.

Вымыв в ручье руки, я сел на полюбившееся мне место, устало вздохнул. Вот так вот... Может, это и глупо — но, в конце концов, все в этой жиз­ни есть одна большая глупость. Глупостью больше, глупостью меньше. Какая разница-

Мысли о лианах привели меня к раздумьям о Корригане, потом — о Виго и его странных теори­ях. Боги... Может, они и есть. Сидят сейчас где-ни- будь, слушают, о чем я думаю. Знают ведь они мои мысли, должны знать. А может, напротив — на­плевать им, о чем я тут размышляю. И кто я та­кой, чтобы они вслушивались в мои мысли, тратили на это свое божественное время? Вот Жернова, те точно слушают. И обязательно подыщут для меня какую-нибудь гадость...

Я смотрел на медленно текущую воду, потом поднял глаза к небу. Ладно, Господи, не обижайся на меня. Я всего лишь человек, к тому же не самый умный на этом свете — что с меня взять? И если я порой думаю про тебя что-то обидное, то не по злому умыслу, а по незнанию своему. Хочется ве­рить, что есть ты где-то там, в небесах, справед­ливый и мудрый. Может, и жизнь где-то там есть другая, лучше и красивее нашей. Даже наверняка красивее — куда уж хуже еще. Должна она быть, иначе зачем все это? Только все равно, Господи, я многого не понимаю. Ив вот умер — а зачем? Если ты ведешь по жизни хороших людей, ведешь их к счастью, как сказал Виго, — то почему погиб Ив? Чем он-то перед тобой провинился? Ведь хороший был человек, добрый. Да, сказал Вещий Кот, что мы с ним еще встретимся, поверил я в это — ведь Кот всегда говорит правду. Только как это может быть и когда? А главное, где? Видишь, сколько вопросов у меня к тебе, и эти — далеко не самые важные. Го­ворят, что у Бога полагается что-нибудь просить. Просил ли я у тебя что-нибудь? Просил, наверное. Даже точно просил—давно, в детстве, когда роди-

тели разводились. Видел, как бабка моя молилась, прося тебя даровать моим родителям разум. Глядя на нее, потом просил и я. Но разве помог ты мне? Или просил я неправильно, не так, как положено? Не на коленях, не при свечах, без иконы даже — просто лежал в постели и просил. Не помог ты мне тогда. Не услышал. Знаю, много нас — миллиарды, и у каждого свой маленький ад. Трудно тебе усле­дить за всеми нами, хлопотно. Только зачем же тогда давать надежду? Зачем, если даже молитвы ребенка остаются без ответа? Не понимаю я этого, Господи. Не могу понять. Не хочу понимать...

Здесь ты еще, Господи? Или надоело уже тебе слушать мой жалкий лепет? Буду надеяться, что все-таки ты меня слышишь. Видишь, опять надеж­да. Люди всегда надеются, и что у них есть еще в этом мире, кроме надежды? Виго вот говорит, что надо мне к тебе обратиться, попросить взять мою жизнь под твой всевышний контроль. Только не привык я ничего просить, Господи. Наверное, это и есть гордыня, я понимаю. И Виго был прав, го­воря об этом. Только не буду я ничего просить у тебя: зачем, если ты и так все мысли мои знаешь? А не знаешь, так посмотри, загляни в мою душу — должна же она где-то быть у меня. Не болела бы, если бы не было ее. Ты же такой всемогущий, все­знающий — так посмотри, узнай, чего я хочу. За­чем просить, если и так ты все видишь? Ты сильнее, мудрее, могущественнее нас. Говорят, что именно ты нас и создал. Зря ты вообще-то сделал это, но речь сейчас не о том. Ты мудрее нас, а значит, луч­ше нас должен знать, что нам надо. Так помогай же нам сам, не жди, пока мы просить тебя будем. Ведь это нормально, так должно быть. Если я вижу, что кому-то нужна помощь, а я могу помочь, — ведь не жду я, пока попросят меня, сам помогаю. И сты­жусь, смущаюсь, когда благодарят меня потом. Мог бы — вообще помогал бы инкогнито. Да, кто-то