Уже почти рассвело. Где-то в недрах Тихого Городка, в церкви Василия Темного, переговаривались утренние колокола.

За сполохами мигалок, за скопищем милицейских машин, за выставленным оцеплением, за всем этим организованным упорядоченным хаосом на площади наблюдали со второго этажа дома с цветами на окнах. Свет в салоне красоты был погашен, но его хозяйка эту ночь провела, как и многие в Тихом Городке, на ногах.

Кассиопея стояла у окна, укрывшись за шторой, и смотрела, стараясь ничего не упустить из разворачивающейся на площади картины.

Силуэты людей, тревожно снующих с папками, экспертными чемоданами, измерительными рулетками, видеокамерой, осматривающих каждую пядь тротуара.

Машина «Скорой помощи».

Мертвое тело, водруженное на носилки.

В эту ночь в городе могло произойти все, что угодно. Даже самое страшное. Кассиопея это предчувствовала. Она закрыла салон, как обычно, в половине восьмого вечера. Отпустила персонал, менеджера Киру. И поднялась к себе наверх. Она напряженно ждала – звонка в дверь или звонка по телефону. Позвонить и явиться к ней мог не один, а сразу двое. Но ожидания ее были напрасны.

Однако она была уверена – в эту ночь могло произойти все, что угодно. С ней или с кем-то еще.

А когда на улице тревожно завыла милицейская сирена, Кассиопея поняла, что ее прогноз оправдался. Ее так и подмывало выйти из дома и оказаться там, на этом ночном шабаше, узнать все из первых рук. Но она не стала этого делать. Отчасти из осторожности, отчасти из страха.

Она просто стояла у окна, наблюдая, стараясь не упустить ни малейшей детали произошедшего, стремясь, чтобы ее не заметили. А перед глазами ее на фоне синих тревожных сполохов маячили двое… Брат и Фома. Не люди – фантомы. Призраки из прошлого. Это прошлое, с такими усилиями забытое, вычеркнутое из памяти, для Кассиопеи было связано и с этой площадью, в частности. И с окрестными улицами, и с академическими дачами в поселке ученых. С полигоном, куда каждое утро служебная машина увозила на работу отца. Со школой на улице Победы. С пристанью на воде Колокши. С проходящими мимо пароходами и баржами. С девичьей фамилией Либлинг, спешно смененной после столь же поспешного замужества. Все это прошлое было накрепко связано, сшито с Тихим Городком. Но вспоминать его и свою прошлую жизнь в нем Кассиопея боялась. Это было что-то вроде табу – память. В результате общей целостной картины никогда не получалось, она была вытравлена из сознания. Однако, помимо ее воли и желания, какие-то отрывки, фрагменты все же всплывали.

Школьный класс. Солнце вливается ржавым потоком в большие окна. Первое сентября. На столе учительницы немецкого языка в цинковом ведре вянут охапки георгинов и гладиолусов. Фома, сидящий впереди, оборачивается и кладет перед ней на парту пачку заграничных фломастеров и кассету с записью Майкла Джексона – свой подарок…

А вот еще: они с отцом и братом на даче семьи Черкасс. Взрослые за чайным столом. Молодежь – на террасе. Ирма – сестра Фомы – взахлеб повествует о своей уже второй по счету попытке поступить в Щукинское театральное. Напротив Ирмы на подоконнике сидит Герман. Он не отрывает взгляда от ее розовых губ.

И еще: к ним домой в поселок ученых приходит местный участковый. Требует открыть отцовский гараж. Внимательно осматривает канистры с бензином.

Танцплощадка в парке – светомузыка моргает, подмигивает. Допотопная светомузыка, сконструированная усилиями демобилизовавшегося из армии Севки Шубина. Голос Пугачевой из динамиков: «А ты такой холодный, как айсберг в океане…» Свист, крики, хохот – это идет теплоход, весь залитый огнями. А они с берега, с танцплощадки, пытаются привлечь внимание тех, кто там, среди огней, проплывает счастливо и беззаботно мимо, мимо… Голос Пугачевой, Дитер Болен, «Скорпы». И – темная аллея…

И самое последнее, как финал, как прощальный аккорд: кабинет следователя в прокуратуре. Раздолбанная пишущая машинка, всунутый в нее какой-то синюшный протокол допроса. Сигарета, дымящаяся в пепельнице. «Прежде чем ответить на мой вопрос, дочка, ты хорошенько, слышь ты, хо-ро-о-шенько подумай и взвесь». – «А мне нечего думать. Он был со мной в тот вечер. – Кассиопея старается говорить уверенно, но не узнает собственного голоса. – Мой брат был со мной. Я готова подтвердить свои слова где угодно, это чистая правда – мой брат был со мной».

Чистая правда…

Брат…

А если не чистая правда, значит, ложь?

Эта прошлая жизнь, эта прошлая правда, эта прошлая ложь – все это еще каких-то три, еще два года назад казалось ей, Кассиопее, чем-то таким нереальным, произошедшим где-то и с кем-то, только не с ней.

Ирмы давно уже не было на этом свете. Ее брат Фома, он… О его жизни она ничего не знала. Пятнадцать зим, пятнадцать весен – в тридцатилетнем возрасте это почти вечность, миллион парсеков световых лет.

Брат Герман… О нем Кассиопея до поры до времени тоже не имела никаких точных сведений. Вот уже сколько лет как он жил за границей – Греция, Испания, Канада, Ближний Восток, Италия. Она вообще думала, что он перебрался туда на ПМЖ. В конце девяностых это было нетрудно. Главное было устроиться и пустить корни, прижиться – там.

Кассиопея не знала, как сумел ее брат устроиться и пустить корни, чем занимался, на какие такие средства существовал. Они не общались, не писали друг другу, не звонили. Герман не приехал даже на похороны отца. Объявился он лишь тогда, когда в жизни самой Кассиопеи после гибели ее мужа, фамилию которого она носила, наступили перемены. Тот трагический несчастный случай – падение вертолета, арендованного членами охотничьего клуба. Муж Кассиопеи обожал охотиться и не жалел на такие вояжи в шумной компании никаких средств. И вот все это разом оборвалось – вояжи, охота, семейная жизнь, питерский обеспеченный быт.

После похорон впервые за много лет ей позвонил Герман. И позвал ее. Он звонил из Рима. И в Рим спустя положенные сорок дней Кассиопея и прилетела. Она решила отвлечься, попутешествовать, а заодно и повидаться с братом, с которым они не виделись очень давно. В Риме они не увиделись, зато встретились во Флоренции. Кассиопея ждала брата в кафе на крыше отеля «Бернини Палас». Она с трудом узнала его – так он изменился, возмужал, раздался в плечах. И вместе с тем сразу же сердцем поняла: это, конечно же, он, Герман Либлинг, несмотря на свой средиземноморский загар и замашки крутого мачо – это он, ее братец Кролик.

Он был совершеннейший иностранец – по виду, по одежде. Только манера разговаривать у него осталась прежней. Да еще, пожалуй, улыбка.

Они сидели за столиком на крыше отеля, смотрели на бурлящую внизу под ними площадь, на купол собора Санта Мария дель Фьоре, смотрели на закат, смотрели друг на друга – сквозь бокалы белого вина.

– Ты просто красавица, – сказал ей Герман. – Каська, ты всегда была классной, но сейчас это что-то уж совсем… Наповал бьешь, насмерть. Тебе об этом не говорили, нет?