Он уставился на меня, его глаза горят от лихорадки. Лицо покрыто подживающими болячками и густой черной щетиной. Сейчас он совсем не похож на красавца. Он выглядит больным. Больным, но живым!

— Очень хорошо. Повернитесь.

Я подчиняюсь.

Он распускает шнуровку платья, и оно под шелест шелка падает к моим лодыжкам. Он явно более живой, чем я думала.

— Оставьте страусовые перья и чулки с подвязками, — говорит он. — Все остальное можете снять.

Я открываю рот, чтобы сказать, что его требования неприличны, но он опережает меня:

— И я вас люблю. Сам не знаю почему, но, черт побери, я прилепился к вам, Шарлотта.

Слава Богу!

Шад тянет меня на кровать и ясно дает понять о своих намерениях, однако мой здравый смысл поднимает свою уродливую голову.

— Не думаю, что это хорошая идея для человека в вашем состоянии.

— Ерунда. Любой врач посоветовал бы мне поднять настроение.

— Таким способом?

Он поднимает глаза от… гм… от того места, куда смотрит. Я нахожу, что его щетина в нынешних обстоятельствах совсем неплоха.

— Именно. Вы хотите, чтобы я остановился?

— Полагаю, врач порекомендовал бы вам кровопускание.

Он вульгарными словами поминает пиявок.

— Мне нужна горничная, — не к месту говорю я.

— Именно сейчас? И что, по-вашему, она должна делать?

— Уидерс ушла, когда мы подумали, что у вас оспа.

— Неисповедимы пути Господни. Садитесь сверху.

— Почему?

— Потому… — Он поднимает щетинистое лицо к моему. Его губы потрескались от лихорадки, тело горячее и огрубевшее от ста семидесяти пяти болячек. Рот тоже горячий, но это не назовешь неприятным. — Потому что я должен щадить свои силы. Не надо так изумляться, Шарлотта, англиканская церковь одобряет эту позицию, но не в дни Великого поста, разумеется. Я уверен, в молитвеннике где-то об этом говорилось.

— Да уж конечно.

В этой позиции есть особенное удовольствие, вначале она напоминает мне, как в детстве мои братья катались на пони, а потом я ничего не вспоминаю, поскольку Шад выбивает все у меня из головы.

Придя в себя, я обнаруживаю, что его твердая костистая грудь под моей щекой прохладная и влажная.

Природа — великий лекарь.

— Лихорадка прошла!

Он, как обычно после исполнения супружеских обязанностей, пребывает в расслабленном состоянии, даже при том, что на сей раз больше усилий потратила я.

— Ммм… — Он поднимает руку, чтобы почесать бороду. — Не говорите этого.

— Чего?

— Вы собираетесь сказать «прекратите чесаться».

Я слезаю с него. На кровати сбитые простыни.

— Нужно попросить Робертса сменить постельное белье.

— Нет, пока не надо. — Он зевает.

— Шад, когда вы влюбились в меня? Или прилепились, как вы изящно выразились?

— Дайте подумать. Возможно, когда вы напились и свалились со ступенек на вечере у моей сестры. Я не знаю, Шарлотта. Когда вы почти сказали, что любите меня, но вместо этого разглагольствовали о любви к лошади. Вы срослись со мной, как мох. В хорошем смысле. — Прикрыв глаза, он бормочет что-то про полчаса, потом поворачивается и засыпает рядом со мной, уткнувшись лицом мне в шею.

— Я люблю тебя, — шепчу я ему на ухо.

Он крепко спит и не отвечает. Но это не имеет значения.

Я снимаю то, что осталось от страусовых перьев, вытаскиваю из-под себя подвязку (одному Богу известно, где вторая) и, обняв Шада, накрываю нас обоих одеялом.

Значит, эта потребность защитить и найти приют, быть с человеком, который никогда не надоест, чьи бесконечные причуды, мысли и действия становятся твоими, и есть любовь?

Это чудо. Я жив, хоть и весь в пятнах. Робертс в крайнем смущении (должно быть, это он ночью задернул балдахин над сценой нашего разврата) заставляет меня подняться с кровати, чтобы поменять простыни, сильно пострадавшие от моей испарины и усилий Шарлотты.

Она, похоже, поднялась несколько часов назад разослать родственникам записки о моем выздоровлении, что означает очередной поток посетителей. Я же хочу лишь одного — побыть с ней наедине. Я хочу говорить с ней, узнать о ней больше. Мы как можно скорее уедем из Лондона, у нас будет настоящий медовый месяц. Какой я дурак, что подумал, будто она замышляет адюльтер с Бирсфордом, вообразил, что она любит кого-то, кроме меня.

Вымытый, прилично одетый в чистую ночную сорочку, уложенный на простыни, слабо пахнущие горячим утюгом, я завтракаю в компании Джона и Эмилии, которые бросаются на меня с большим энтузиазмом.

Я с куда меньшим воодушевлением рассматриваю вареное яйцо и тост, составляющие мой завтрак.

— Тетя Шад сказала, что ты должен все это съесть, — говорит Эмилия.

— Это деревенское яйцо от наших уток, — сообщает мне Джон. — Сэр, у вас борода шелушится.

— Спасибо, Джон. Где тетя Шад?

— Она говорит с экономкой.

— А-а… — Она, несомненно, позволит родственникам весь день здесь есть и пить. — Кто хочет верхушку яйца?

— Я, сэр! — в один голос отвечают оба и делят деликатес. Не понимаю, почему верхушка вареного яйца столь желанна, но помню, как мы с братом выпрашивали ее у отца в редкие моменты его хорошего настроения.

Эмилия режет кусок хлеба на полоски и опускает одну в желток.

— Дядя, очень важно, чтобы ты ел и поправлялся.

Тронутый попытками детей заботиться обо мне, я уверяю, что сам могу поесть. Я рад, что они не шарахаются в ужасе от моего вида, Джон, кажется, совершенно очарован моим состоянием и предлагает помочь очистить шелушащуюся кожу. Я отклоняю его любезное предложение, и они рассказывают мне о событиях у слуг и новом выводке котят в конюшне.

После ухода детей я, к своему большому удивлению, заснул.

Разбудил меня шум в гардеробной, шаги, плеск воды и голоса.

В спальню вошла Шарлотта. На ней длинный льняной передник, глаза ее искрятся.

— Вы должны принять ванну, сэр.

— В самом деле? — Я рассматриваю новую ипостась особы, на которой женился. — И вы собираетесь контролировать мое купание?

— Да, сэр. От вас дурно пахнет. — Она поворачивается посмотреть, что делается в гардеробной, и прикрикивает: — Вытрите это немедленно!

Сопротивление бесполезно. Шарлотта настаивает на том, чтобы помочь мне встать с кровати, я отклоняю ее руку и тут же жалею об этом. Добравшись до двери, я хватаюсь за косяк, словно моряк, обнаруживший качку на земле.