Шад отпускает лакея, и я на мгновение думаю, что все будет хорошо. Энн, завидев меня, сияет, Бирсфорд в обычном веселом расположении духа — они не читали газету. Но другие читали, я слышу смешки, перешептывание, призывы посмотреть, что будет дальше, поскольку без хорошего бокса здесь не обойдется.

Веселое настроение Бирсфорда сменяется недоумением, когда он замечает холодную сдержанность Шала.

— Шад, оставим церемонии, дружище! — Бирсфорд пытается хлопнуть его по плечу.

Могу себе вообразить лицо мужа, когда он слышит это, и должна отдать должное Бирсфорду, он пытается смягчить дикое поведение Шада, а может, он просто глуп.

Во всяком случае, все произошло так быстро, что я едва уловила, как Шад шевельнулся. Бирсфорд отшатнулся и упал бы, если бы лакей не подхватил его. И я понимаю, что Шад ударил его.

Энн в ужасе уставилась на него, потом на меня. Она двинулась было ко мне, но оправившийся Бирсфорд поднял руку.

— Черт побери, в чем дело, Шад?

— Вы оскорбили мою жену и мое имя. Пошлите ко мне ваших друзей, сэр. — Он резко поворачивается ко мне: — Домой, мэм.

Взгляд Шада скользит поверх моего плеча, он бросается мимо меня.

— Подлец!

Гости, толкаясь, пятятся по сторонам, Шад размахивается и бьет Гарри Данбери, тот растягивается на полу.

— Пошлите ко мне своего друга, если у вас хоть один найдется, грязный писака.

Мое лицо горит, я вижу полные злобного ехидства взгляды. Мэрианн, подойдя к Энн, что-то быстро говорит, и та смотрит на меня с таким ужасом, что мне хочется разрыдаться, но будь я проклята, если сделаю это здесь. Шад не увидит моих слез. Последнее, что я вижу перед тем, как Шад вытаскивает меня из зала, — уходящая вместе с Энн Мэрианн и изумленный, потрясенный и немного виноватый Бирсфорд. Последнее ему действительно подобает испытывать.

Я спотыкаюсь, когда мы выходим, и подол платья рвется. Это последняя капля. Я высвобождаю руку из хватки Шада.

— Вы глупец, — шиплю я.

— Может, я и глупец, но в супружеской неверности невиновен, мэм. Попридержите язык. Вы желаете еще больше развлечь публику?

Мы стоим под портиком. Лакеи Бирсфорда задерживаются, надеясь на чаевые. Шад прожигает их взглядом, и они отступают, потом он, очевидно, понимает, что их помощь понадобится, чтобы найти нашего слугу и карету. Лакеи, изображая чрезвычайную занятость, не замечают его.

Я с огромным облегчением вижу, как из дома появляется Джереми. Он, должно быть, слышал, что случилось, поскольку сразу отправился на поиски кареты. Это занимает некоторое время, подозреваю, что кучер и форейтор настроились несколько часов повеселиться, поскольку от них сильно пахнет пивом, а пуговицы застегнуты кое-как.

С ледяной вежливостью Шад помогает мне сесть в карету, и мы молча едем домой (это все еще мой дом?), где он сразу же удаляется в свой кабинет.

Я задумываюсь, кого выберут секундантами и смогут ли они уладить дело миром, но в глубине души понимаю, что Шаду нанесено такое оскорбление, что извинения не будут приняты. Публично оскорбленный Бирсфорд, вероятно, тоже не отступит. Через пару дней вопрос будет решен, о результате невыносимо даже думать. Выживший должен будет бежать из страны.

Весьма возможно, что я больше никогда не увижу Шада, или Энн, или Бирсфорда, (но эта перспектива вполне приемлема).

Я ложусь, но не могу спать. Повертевшись, не раз взбив подушки, я пытаюсь читать. Однако через несколько страниц с отвращением отбрасываю книгу, встаю с кровати и тихо иду через гардеробную. Дверь в кабинет мужа открыта, горит свеча.

Шад сидит за столом, перед ним открыт обитый бархатом ящик. Он вытаскивает один из дуэльных пистолетов, взводит курок и прицеливается. Дерево отливает в свете свечи кровавым цветом. Красивая штука — это изящное орудие смерти. Никогда бы мне не видеть его или этого сурового выражения на лице моего мужа.

Вернувшись в постель, я разрыдалась, сама не зная, кого оплакиваю: Шада, Энн или себя.

Итак, я снова привожу в порядок свои дела. Я чертовски устал от этого, думаю, это последствия моей болезни. Как же хочется спать, даже на этом ужасном диване. Робертс с непостижимым тактом хорошего слуги принес постельное белье и подушку. Сначала письмо к Карстэрсу с просьбой быть моим секундантом в обоих поединках. Потом более трудные письма моей сестре и детям, жаль, что я уничтожил предыдущие.

Никакого письма Шарлотте. Интересно, писал ли я ей в прошлый раз, когда думал, что умру?

И что теперь? Наши секунданты формально поговорят об извинениях и, конечно, не получат ни их, ни возможности продлить переговоры. Мы, вероятно, встретимся не сегодня утром, а завтра. Все будут знать об этом, но поскольку дуэли вне закона, об этом не станут говорить. Приличия должны быть соблюдены, даже если потерял женщину, которую любил, и убьешь своего лучшего друга или он убьет тебя. Хуже того, это навсегда расколет семейство.

В прошлый раз, помню, я с болью и горечью думал, что никогда не узнаю, беременна ли Шарлотта. Я все еще этого не знаю, и я никогда не узнаю, чей это ребенок.

Я осматриваю свои пистолеты, изящные и грозные, созданные для убийства. Я совершенно уверен, что Бирсфорд выберет их, но понятия не имею, какое оружие выберет Данбери. До меня впервые доходит нелепость ситуации — я могу оказаться неспособным выполнить второе обязательство, хотя есть хороший шанс; что Карстэрс и секундант Данбери могут договориться об извинениях.

Но Бирсфорд, славный, глупый, добродушный Бирсфорд… тут обратной дороги нет.

Свеча сгорела дотла, фитилек вспыхивает в луже воска. За окном серое небо.

Я тихо ступаю в одних чулках, чтобы последний раз взглянуть на женщину, которая предала меня и которую, помогай мне Господь, я все еще люблю. Она спит, знакомо посапывая и закутавшись в одеяло. Открытая книга лежит на кровати рядом с ней корешком вверх. Больше всего на свете, как никогда в жизни, я хочу коснуться Шарлотты в последний раз.

Вместо этого я ухожу.

Утром приходит Карстэрс и подтверждает, что Бирсфорд выбрал пистолеты, а место встречи еще обсуждается. Он молчаливо сочувствует мне и заверяет, что станет опекуном детей, если я не переживу поединок.

Мои дети, бедные мои дети, которые и без того уже остались без отца! И хотя за последние два года у них было какое-то счастье, теперь их жизнь будет окончательно погублена. Помню Эмилию, голодную, завшивленную, до полусмерти замученную работой служанки; помню маленького грязного Джона, смотревшего на меня глазами моего брата; Карстэрса, стискивавшего мою руку, когда ему пилили ногу; Шарлотту в их отвратительной гостиной и себя, глупца, возжелавшего дать ей что-то большее.

Моя окаянная потребность спасать других стала проклятием и теперь посягает на мою честь, поскольку я не могу оставить моих детей.