— Не радуйся, уродец! Если не я, за твои художества её другие найдут. И выпотрошат. Наверняка!

Эмоции, все что скопились в душе за этот день, поднялись горячей пеной. Вне себя от ярости я ринулся к Зубру, подхватил того с пола и заорал в обнаглевшую морду:

— Ты, сволочь, никогда! Никогда не выйдешь на свободу! Будешь сидеть за решёткой! Пожизненно! За государственную измену! И волос с её головы не упадёт!!! Никогда!!! Ты понял меня, Зубр?!

Он скривился и фыркнул мне в лицо:

— Любая твоя шлюха в безопасности не будет! Имей в виду.

Я не сдержался и врезал ему. И ещё раз. И ещё. Меня даже не остановили.

Зубр сплюнул кровь на пол:

— Легко бить лежачего, да герой? Я ещё выйду и заплачу по счетам.

И я выпустил его.

— Увезите этих!

Я отвернулся, злясь на себя за несдержанность. Снова эмоции. Никогда не был таким эмоциональным.

Собровцы подхватили с пола и потащили наёмников в автозак. Кролик Роджер пил рядом воду из стакана и требовал к себе внимания. А я дышал через хрип и выпрямиться не получалось.

Душу скрутило вместе с обломками рёбер: ни одна со мной не будет в безопасности… Чёрт, а может, он прав?

Женя

Из холода в тепло; из ужаса неизвестности в понятный, почти родной мир! Театр, мой театр! Я смотрела на светлые стены, красные дорожки, белый мрамор колонн, и душа, только что сжавшаяся от волнения, тревог, предвкушения опасности, начала распускаться и таять, как покрытая кристалликами изморози роза, которую внесли в помещение. Или… как Снегурочка весной.

Галочкой на полях я отметила: это ощущение тоже пригодится для роли, надо запомнить! Я оглянулась вокруг себя, расстегнула куртку, плечи опустились.

«Я дома» — ни с чем не сравнимое ощущение!

А с ним нахлынуло изнутри и сверху расслабление, внутренние слёзы, перемешанные с радостью и чем-то ещё, необъяснимым, смутным, мятным… Хотелось просто опуститься на пол и сидеть, не шевелясь, посреди холла, глядя с умилением на пустые вешалки гардеробных, зеркала, торжественно белый рояль и сверкающие хрусталём под лучами солнца дворцовые люстры!

Но я не стала поддаваться приливу слабости, а пошла дальше через холл к служебному входу, с изумлением обнаружив свой портрет в красной рамке с огромными буквами: «Вознаграждение! Благодарность за любую помощь в розыске», и что самое странное, цветы и несколько плюшевых игрушек рядом. Зачем это? Невольно почувствовала себя покойницей. Точнее, привидением. Хотя я почти…

Я юркнула за служебную дверь и устремилась по коридорам, вновь погружаясь в привычную атмосферу: из класса вокала доносилась ария на итальянском под пианино. Кажется, из оперы «Риголетто», из двери справа скрипичное стаккато, из учебного зала чуть дальше — мужской хор. Стук молотков — это наверняка из плотницкого цеха, где творят декорации, на балкончике за лестницей курила молодая художница в широком оранжевом свитере с вымазанными синей краской руками.

На небольшой площадке с диванами и фикусами скопились тётеньки из обслуживающего персонала и что-то обсуждали. Даже их я была рада видеть, хотя они у нас все подобраны, как под копирку, с печатью высшего образования на челе, апломбом, с короткими седыми стрижками и объёмистыми фигурами. И вдруг одна из них обернулась, подскочила на месте и ахнула. Все разом всполошились и бросились ко мне навстречу под крики:

— Это же она! Евгения! Женя! Балерина! Жива! Нашлась!

Э-э… Они меня все знают? Раньше не очень-то замечали и не все здоровались. Я моргнула и вежливо поприветствовала их, совершенно не готовая массово обниматься. Вообще-то я ценю дистанцию за пределами танцевальных поддержек. Но тётенькам это было невдомёк, и я оказалась в плену тёплых рук, мягких грудей, халатов, фартуков и вязаных свитеров.

— Как ты, деточка? Полиция наша спасла? Живая, как хорошо! Где ты была? Ты цела? Тебя не обижали?

Я вспомнила, что Серёжа говорил про вопросы. Они уже сыпались на меня, как разорванные бусы. Кажется, это только начало… Но пока ведь нельзя ничего говорить! — мелькнуло в мозгу, и я принялась бормотать, тщетно пытаясь выпутаться из народной любви.

— Спасибо, спасибо, всё хорошо… Мне репетировать…

— Олег Сергеевич! — кто-то громогласно выкрикнул имя нашего директора. — Берсенева нашлась!

И теперь уже произошло катастрофическое: тромбон буркнул и прервался на полуноте, все двери классов открылись, и тенора, преподаватели, музыканты, наши балетные, мои девчонки из кордебалета, декораторы, Римма Евгеньевна и даже итальянцы-коучи, которые репетируют с оперными арии на иностранном языке, все высыпали в коридор и на площадку. И кинулись ко мне. Вопли, вскрики, комментарии, всеобщая радость, суета, контр-альту чуть не выбили глаз трубой, кому-то из любви отдавили ногу, но никто не разругался.

Ой… А я думала, что до меня никому дела нет в этом театре. Как же приятно!

Я улыбалась, здоровалась, снова улыбалась и повторяла:

— Хорошо. Я в порядке. Теперь со мной всё хорошо. Не надо пока полицию… Я потом… потом да… Спасибо, я тоже рада! Очень благодарна… Нет, ничего не болит… Благодарю…

И вопросы, вопросы, вопросы, улыбки, беспокойство с искрами радости, облегчение, дружеские касания. Я почувствовала себя, наверное, как Джастин Бибер, упавший со сцены к фанатам. И это было неожиданно, это было хорошо! Почти счастливо.

«Наконец, меня заметили, я больше не тень, одна из многих!» — пронеслось в голове и потухло. Круговоротом мыслей и эмоций снесло недавние события и страх, оставив лишь лёгкую взволнованность. Я стала пустой и тёплой. В центре внимания! О, Боже, нет худа без добра! Даже наш интеллигентный директор улыбается со всеми, он же вообще не обращал на меня внимания…

И вдруг мой взгляд выцепил в окружившей толпе черноволосую с мелкими штрихами седины голову, возвышающуюся над многими. Чёрные глаза злого гения блестели. Дорохов, раздвигая всех, приближался ко мне, как эсминец к лодке. Оказался напротив, встал. Выдохнул. И уверенно взял обе мои руки в свои. Прохладные, уверенные, жёсткие.

— Наконец-то! Ты в порядке, Женя? — пристальный взгляд вглубь, прямо за зрачки.

— Да, — оробела я.

— С возвращением, блудная дочь. Будем разбираться? — вкрадчиво, с неподдающейся расшифровке улыбкой сказал Дорохов.

Я кивнула, чувствуя мурашки по коже. А Дорохов провозгласил:

— Расходимся, человеку надо прийти в себя! — и обратился к директору: — К вам или ко мне, Олег Сергеевич?

— Давайте к вам, — согласился директор.

Дорохов так и не выпустил моей руки и потянул меня за собой, крикнув в массу артистов:

— И пусть нам принесут кофе! Три! В мой кабинет!