Тогда я стал спускаться стоя, потихоньку переставляя ноги мелкими шажочками: раз-два, раз-два… Снег подо мной провалился, я зачерпнул полный валенок, попробовал опереться на клюшку, подвернул ногу. Лодыжку резанула свежая, неморозная боль, в лицо опять вцепился снег, и я скатился к валенкам отца.

– Говорил, съезжай на заднице! Цел?

Я был не цел – я был убит. Больше всего хотелось, чтобы кто-нибудь выскочил из-за креста на старом кладбище, прицелился в меня деревяшкой и крикнул «пиф-паф!». Тогда можно с чистой совестью не вставать, остаться здесь и умереть как герой, благо кладбище совсем рядом. Но разве отец даст?!

Я сел, попытался встать – и в лодыжку вцепилась такая боль, что стало ясно: не мороз. Я взвыл, плюхнулся обратно и сделал то, что давно хотел: задрал штанину, снял носок и валенок и стал потирать замёрзшую ушибленную ногу. Сразу стало легче, хотя и больнее, но легче, это трудно объяснить, но в тот момент меня проще было пристрелить из деревяшки, чем заставить прекратить.

– Эй, ты, не дури! – Отец подскочил, вцепился в мою ногу сам и стал рассматривать-ощупывать, как будто он тут врач и что-то в этом понимает… – Вывихнул, поздравляю. За что мне это?! – он добавил ещё несколько слов, подходящих к случаю, потом попытался вправить мне вывих, но я так орал, больше с перепугу, чем от боли, что он оставил меня в покое. Ну как оставил: велел обуваться и хромать за ним, пока мы не околели тут вдвоём.

Смешно, но нога почти согрелась, но когда я влез обратно в мокрый валенок, полный снега, мороз радостно вцепился снова своими жуткими зубами. Встал. Могу. Шагнул. Больно, но можно. Если наступать на внутреннюю сторону стопы, то можно вполне сносно идти.

– Вот и молодчина, давай! – поддержал отец и пошёл вперёд к низкому заборчику кладбища.

Заборчик он перешагнул, а мне с моей ногой пришлось перелезать. Территория почти не освещалась, но до нас ещё дотягивались фонари с дороги. Сейчас мы его пройдём насквозь, оно небольшое, потом ещё немножечко – и мы дома. Это я говорил себе, уже не веря, что когда-нибудь окажусь дома.

В темноте поблёскивали чёрные камни памятников, серые кресты торчали над сугробами-могилами. Отец находил какие-то проходы между ними, но они были нерасчищены, мы продирались по колено в сугробах. Небольшое-то небольшое, а застрять тут можно до утра с этими сугробами. Мне казалось, у меня уже полные штаны снега. Болело всё: лицо, пальцы, обе ноги. Я шёл опираясь на клюшку, как старый дед, и думал: «Не упасть бы».

Отец шёл впереди, взрывая сугробы, протаптывая мне дорожку и тихо ругаясь.

– Ты как?

– Жив.

– Не страшно тебе? Ночь, кладбище?

Смешно, но если бы он не сказал, я бы вообще об этом не подумал. Меня слишком занимал холод и моя больная нога, чтобы думать о чём-то ещё, даже что это ночь на кладбище… Чушь это всё! Мои ноги!

– Страшно, что ноги отморозить могу. А кладбище не страшно.

– Вот и молодец, вот и смельчак. Сейчас ещё маленький километр, может полтора, и всё кончится.

Я подумал, что для меня всё может кончиться гораздо раньше. Мне хотелось упасть в снег и орать, так я замёрз, а потом никогда не вставать. Партизан геройски погиб в сугробе. Ещё я подумал, что отец хорохорится, чтобы не терять свой родительский авторитет, шутит, подбадривает, а сам чувствует себя не лучше. Мне было плохо видно его лицо, но я различал, какое оно бледное в этой темноте. Он шёл как экскаватор, взрывая снег, чтобы у меня был колея, а я и по ней-то еле хромал и даже не пикнул, когда опять споткнулся. Чтобы не наступать на вывихнутую ногу ещё раз, я отклонился в другую сторону, опёрся на клюшку, но равновесия не удержал. Под ногу попалась низкая оградка чьей-то могилы, по виску мазнуло что-то тяжёлое, и на маленькую секунду я перестал чувствовать холод.

* * *

Я открыл глаза и увидел звёздное небо. Высокое, синее. Не успел глянуть, как холод снова накинулся на меня, добавив ещё боль в виске: кажется, я тюкнулся башкой о чей-то могильный камень. Отец сидел у меня в ногах и как-то странно дышал.

Его спина вздрагивала, как будто он едет на мотоцикле по неровной дороге. Рукавицами он вцепился себе в волосы, закрывая лицо. Он что, плачет?!

Потрясённый открытием, я затаил дыхание и прислушался. Отец, мой отец, который всё может и ничего не боится, который может только ругаться и шутить, а третьего состояния у него нет – он плакал. Кажется, тогда мне и стало по-настоящему страшно. Не от ночи, не от кладбища, даже не от холода. Хотя нет, от него. Если отец плачет – значит, мы правда можем замёрзнуть здесь насмерть или что-то вроде…

Я так и таращился на него, боясь пошевелиться: казалось, если он увидит, что я подглядываю – здорово рассердится. Не знаю почему, я молчал и, кажется, даже не дышал. Хотя чего подглядываю – не подглядываю я, просто я здесь… Холод держал меня уже целиком. Я словно вмёрз в эту землю ногами, руками, спиной и носом, хотелось орать и плакать от боли, и плевать, что надо мной звёздное небо.

И я заорал. Вышло не очень, скорее похоже на стон. На эту секунду мне стало чуть легче, но боль в голове и холод тут же накрыли опять, не дав вдохнуть. Я заорал ещё, а потом не мог остановиться. Выл как собака, глядя на звёздное небо, я его возненавидел: чего оно звёздное – ему плевать, что ли?! Мы тут в снегу…

Отец замер, обернулся на меня и таращился в темноте. Разбитая бровь покрылась инеем, и было видно, что он розоватый.

– Ну, Колька, ты чего? – так спросил, как будто сам не ревел секунду назад. Ему, значит, можно?

– А ты чего?!

– Колька, не плачь! Да что ж это делается?! – Он вскочил, пошатнулся (наверное, его тоже не держали ноги), ударился о здоровенный деревянный крест и взвыл.

– Да что ж это такое! – с размаху он дал кресту сдачи, тот пошатнулся, и отца это почему-то разозлило. Он пнул крест ногой, схватил двумя руками, расшатал, выдернул, бросил под ноги с такой злостью, будто это всё из-за него.

– Потерпи, сынок, сейчас согреемся. – Он полез в карман, несколько раз промахнулся, достал спички. Снял зубами рукавицу и деревянными пальцами попытался перехватить. Спички упали, отец ругался под нос и пытался поднять, загребая негнущимися пальцами как ковшом экскаватора.

– Пап, ты чего? Так, наверное, нельзя…

– Не учи учёного! – Отец наконец нашарил уже промокшие спички и пытался открыть коробок. Мокрый мягкий картон не слушался, стенка коробка вдавилась, несколько спичек полетели в снег, отец отшвырнул их валенком, подняв снежный столб. – Не ной, сейчас согреемся. А то и правда помрёшь… – Он кое-как достал спичку, чиркнул.

– Но это же чья-то могила, нехорошо!

– Хочешь, чтобы стала и нашей?

Деревянный крест вспыхнул с одной спички, будто был пропитан горючим. Я даже не заметил, что это чудо, у меня было только две мысли: «мы поступаем плохо» и «сейчас я согреюсь».