Мария присела на корточки, протянула руку, потрогав надгробье. Выбитые буквы были видны плоховато, надпись на слишком мягком камне почти стёрлась: «Ште… Вар…ар.. С…на», год рождения совсем не разобрать, год смерти то ли десятый, то ли девятнадцатый, то ли двадцатый – округлое что-то. А вот буквы у самой земли почему-то сохранились очень хорошо: «Моё сердце лежит с тобой», ну и веночек сверху видно тоже неплохо. А вот фотографии и даже места под неё нет.

– Штейн Варвара Эс, – пробормотала Маша, натирая лоб. – Сергеевна? Савельевна? А, может, не Штейн, а Штерн? Или Штель? Штелс? Может такое быть? Ой, вряд ли.

– Ты чего? – осведомился Саша, нависая над Марией фонарным столбом.

– Ничего. Тут точно не могилу копали.

– И?

– Вот тебе и «и»! – передразнила Мельге. – Значит, что жена Штейна похоронена тут, известно, но неизвестно где? Так получается?

– Ничего не понял, – признался Добренко.

– Главное, что я ничего не понимаю, – самокритично заявила Маша, вставая и зачем-то отряхивая совершенно чистые колени. – Смотри, сорока.

Дрессировщик глянул на птицу, усевшуюся на высокий, с иное дерево, сиреневый куст, и опять обернулся к Марии – местная живность его не интересовала совершенно. А вот Арей решил, что сороку просто необходимо немедленно разъяснить. Пёс, тоненько взвизгнув, подпрыгнул, звонко клацнув зубами, и не дотянулся, понятно. Припал на передние лапы, глухо ворча – птица насмешливо стрекотнула, разглядывая зверя одним глазом. Собакер рыкнул, копнул задними лапами, прыгнул на памятник, но не удержался, царапнул когтями по камню.

К сожалению, такого надругательства не выдержал и сам памятник: надгробье томно, как в замедленной съемке, с раздирающим уши ржавым скрежетом начало заваливаться набок. Маша где стояла, там и замерла. Ей подумалось, что вот сейчас разверзнется отвратительная яма, а в ней старые, не до конца истлевшие кости. Саша же, излишками фантазии явно не страдающий, деловито отодвинул госпожу Мельге себе за спину и сунулся к надгробью, по-медвежьи облапив его обеими руками. Но выправлять почему-то не стал, хмыкнул, а потом точно как Мария присел на корточки, что-то рассматривая.

– Са-аш, – почему-то осипшим голосом окликнула Маша.

– А? – как ни в чём не бывало отозвался Добренко.

– Чего там?

– Не поверишь, – дрессировщик крутанул головой, будто и сам не верил, – тайник. Памятник внутри пустой. И вот, видишь, петля. Как на амбарных воротах, честное слово. Вроде медная.

– Ты серьёзно?

– Нет, шучу, – проворчал Саша, подаваясь в сторону, освобождая место.

Но оказалось, не шутил, а чистую правду говорил. Надгробье стояло на плите, которая получалась тайнику дном, и петля имелась типа дверной, только раза в четыре больше – на ней и держался откинувшийся вбок пустотелый памятник-схрон. Пустотелый, да не пустой – паутины в нём было навалом и ещё мумия паука, а больше ничего, зато на дне-плите толстенный слой пыли, в которой чётко виднелись следы, будто кто-то пальцами провёл.

– Недавно открывали, как думаешь? – спросил Добренко.

Маша провела по плите, оставив собственный отпечаток.

– Недавно. Интересно, что тут было?

– Подозреваю, что последние сто лет ничего, – Саша, встал, отряхивая ладонь о ладонь. – Пошли завтракать?

– Тебе что, совсем неинтересно? – изумилась Маша, глядя на дрессировщика снизу вверх.

– Почему не интересно? – пожал плечами Добренко. – Интересно. Только ничего нового мы тут уже не найдём. – Кстати, нам ещё Арея ловить. Он за сорокой ускакал.

– Чурбан, – буркнула Мария под нос, – бревно. Тер-ми-на-тор.

Кажется, местный Робин Гуд её не услышал.

***

Вот так в кои-то веки захочешь побыть гордой, независимой и доказать всем, ну вот абсолютно всем, будто тебе всё равно, а попадаешь на завтрак ко всяким бывшим циркачам. Нет, не в том смысле, конечно, что они тобой закусывают, наоборот, кормят, но всё равно неудобно, не комфортно, потому как получается: изменила собственным железобетонным решениям. А всё почему? Потому что слишком глубоко задумалась о кладбищенских тайниках, кладах, срочно потребовавшихся деньгах и прочей ерунде, не имеющей к реальной жизни никакого отношения.

Правильно говорят люди: думать вредно.

Да! И о Михалыче стоило бы вспомнить. Как он там, бедолага, жив ли ещё?

А яичница у циркачей вкусная, хотя они, кажется, попросту свалили в сковородку всё, что в холодильнике нашли и сверху залили яйцами. А поди ж ты, вышло совсем недурно. Вот кофе… Никакой это не кофе, самый натуральный дёготь, врагов таким травить.

Кстати, неплохо бы узнать, чем вчерашнее собрание будущих кооператоров закончилось. И о равнодушном лице нельзя забывать. Правильно Вероника Германовна говорила: «Лицо необходимо держать в любой ситуации, только плебеи могут позволить себе проявить истинные эмоции!»

И с Лискиным профессором познакомиться надо бы. Хотя зачем? Ведь уже послезавтра она, то есть Мария Архиповна, отсюда уедет и забудет, как их тут всех зовут!

Между прочим, как зовут Сашиного помощника, который Малыш, она уже забыла, если вообще когда-то помнила, а он милый. Хотя предложенная им булка, намазанная сантиметровым слоем сливочного масла и таким же варенья – это уже извращение, особенно после целой тарелки диковатой яичницы. Но, блин, вкусно же до невозможности! И дёготь, выдаваемый тут за кофе, с таким-то, с позволения сказать, бутербродом идёт как-то легче, в жилу идёт.

Но главное, про лицо не забывать!

– О чём задумалась?

Сашино любопытство прорезалось совсем не во время, так не вовремя, что Мария чуть не упустила недоеденную булку, едва поймать успела, конечно, перемазавшись в варенье. Под это она и отвечать не стала, делая вид, будто очень занята оттиранием с рук липкой малины. Но, кажется, Добренко её ответы и не требовались.

– Мань, ну что ты всё страдаешь? – скучливо протянул дрессировщик. Вот ему явно никакие думы не досаждали, развалился себе на белоснежном акапульковском диване, руки закинул на спинку и голову задрал, рассматривая потолок. Видимо, такая поза у него за любимую шла. – Сама напридумывала, сама себя накрутила и страдаешь. Дурь ведь. А я не мальчик Вася из третьего класса.

– А кто ты? – искренне ничего не поняла Мария.

Добренко ухмыльнулся потолку неподражаемой самцовой улыбкой, а на Машу даже и не покосился.

– Я, Мань, мужик обыкновенный. Мне сейчас не до невинных поцелуйчиков при соловьях, вот честное слово.

– Ну да, у вас же друг в беде, – фыркнула госпожа Мельге, ожидавшая, вообще-то, услышать нечто иное.

– При чём тут Лиска? – Саша и в такой позе умудрился плечами пожать. – Я ж про нас с тобой говорю.

– И чего ты говоришь?