монографию на русском языке — пока единственную по данному вопросу.

То, чем теперь занимался Костя Гурко, было чуть ли не семью барьерами отделено от практической жизни. Кому, кроме узкого круга специалистов, интересно знать, как ведет себя случайно попавшая в фотопластинку космическая частица, как она движется там, беспардонно сталкиваясь с мирно дремавшими атомами, с купеческой щедростью налево и направо растрачивая свою бесценную, долгими тысячелетиями накопленную в космосе энергию?

Сказать, что эта монография давалась Косте легко, означало бы сильно покривить душой. Уже пару лет его рабочий день был растянут вдвое. Информацию он собирал по крохам, выуживая фактик за фактиком, цифирьку за цифирькой из груды томов «Phisycai Review» и «Nuovo Cimento», которыми снабжала его институтская библиотека. О том, как он создавал свою монографию, в иное время написали бы поэму. Когда-нибудь напишут, грустно усмехался он. А что?

Сегодня, в пятницу, Костя ушел из института чуть раньше окончания рабочего дня — это ему милостиво прощалось: работоспособность его, в общем, вызывала уважение, а отказ от прошлогоднего летнего отпуска (в пользу работы над монографией) — даже некоторую озабоченность состоянием его здоровья. Побывав дома, уже с собранным рюкзаком, вместо того чтобы рвануть на Финляндский вокзал, Костя выскочил из трамвая и, стараясь сократить дорогу, проходными дворами выбрался на небольшую тенистую улочку, где помещался институт. Он почувствовал, что будет мучиться выходными, если прямо сейчас не проверит и не переложит на бумагу кое-какие возникшие у него идеи.

Рюкзак пришлось оставить у служебной двери со строгой надписью: «Посторонним вход воспрещен». Камера хранения по причине окончания рабочего дня уже закрылась.

— Я на минутку… Ладно? И рюкзачок вот брошу…

Охранник оказался «своим». Не то, чтобы он делал кое-какие уступки или поблажки, — это вообще невозможно, когда речь идет о таком важном охраняемом объекте. Просто бывший летчик (как разузнали досужие умы) был чуть меньшим формалистом, чем многие его сослуживцы Например, он не задавал, проверяя пропуск, идиотских вопросов относительно прически, бороды или очков, не заставлял сотрудников по нескольку минут стоять навытяжку, пока он изучает пропуск, дотошно сверяя изображение с оригиналом, как будто видит указанного сотрудника впервые в жизни. В общем, оставался человеком, хотя и стиснутым инструкциями, порой достаточно нелепыми. Вот и сейчас он не полез за папкой с приказами, разрешающими вечернюю работу, а, понимающе кивнув, пропустил Костю.

С представителями охраны в институте никто и никогда не пытался спорить, поскольку институт был не просто закрытым, а редкостно сверхрежимным. Выходить в мир божий полагалось с пустыми руками, портфели носили по спецразрешению лишь очень большие начальники. При случае охрана могла попросить и карманы вывернуть. Ну а если в руках у сотрудника оказывалась книга, ее с завидной выдержкой страницу за страницей просматривали, пытаясь найти, как, очевидно, рекомендовала инструкция, следы записей. И поэтому Косте приходилось работать над монографией только в институте — спасибо, хоть разрешение на вечернюю работу ему пробили, иначе монография так и осталась бы ненаписанной до скончания века.

Вертушка за Костей еще крутилась, а он уже вбегал, перемахивая сразу через несколько ступенек, к себе на четвертый этаж — институт располагался в старом, дореволюционной еще постройки, жилом здании, и каждая лаборатория занимала большую дворянскую квартиру.

Ему продолжало везти. Дверь их лаборатории оказалась неопечатанной — иначе, уходя, Косте пришлось бы возиться с повторным опечатыванием, вызывать дежурного по службе режима, что было достаточно муторной процедурой. Кто-то еще работал. Костя набрал код, и после характерного звоночка старинная дубовая дверь открылась. В конце коридора горел свет. Из фотолаборатории выглянул недоумевающий Генка Арефьев в расстегнутом белом халате, под которым не было рубашки — все-таки жара стояла приличная. Вслед за Генкой показалось остроносенькое личико Ираиды, которую мужская часть лаборатории называла не иначе как «Умная Ираида».

— Привет мученику науки, — сказала Ираида и вышла из фотокомнаты в коридор.

— Салют, бэби!

Костя успел заметить, что белоснежный, даже накрахмаленный халатик Умной Ираиды подчеркнуто перетянут в талии, а темные волосы, в обычное время заплетенные в косу, кокетливо разбросаны по плечам.

— Чаю со свежей клубникой хочешь?

— Чаю со свежей клубникой… Это как в кино… Или как в лучших домах Филадельфии…

— А также Лондона, — не очень гостеприимно добавил Генка Арефьев, откровенно показывая, что, по его мнению, третьего, надо понимать, лишнего, в этой ситуации только и не хватало.

В маленькой комнатушке, выделенной специально для Кости Гурко (в старозаветные времена здесь жила прислуга, а сейчас размещалась измерительная, где на специальных стальных опорах покоилось несколько прецизионных микроскопов, которыми, к счастью, пользовались редко), на двух свободных столах были разложены черновики Костиной монографии, чертежи, таблицы и раскрытые в нужных местах книги. Обычно, кроме Кости Гурко, сюда никто не входил. Ключ от комнаты он носил с собой, запасной висел в кабинете шефа, от услуг уборщицы Костя отказался — боялся привнесения беспорядка. По понедельникам Костя собственноручно вытирал пыль с кожаных чехлов, закрывавших микроскопы, и столов, подметал пол купленным на рынке веником.

В маленькой комнатенке, изрядно прокалившейся за день, чувствовалась застойная духота, как будто даже стены излучали тепло. Раскрытое окно свежести не прибавило, а включать вентилятор Костя поостерегся — потом всех листков не соберешь.

Итак, пятая глава. Она лежала на левом столе в неказистой папке с описанными классиками ботиночными тесемками…

Лучше было бы начать ее так — без всякого наукообразного трепа поместить сводную таблицу, включающую мировые данные о радионуклидах, и привести кривую Болитано — самый замечательный график, который Косте когда-либо доводилось видеть и которым он, его создатель — знаменитому Болитано принадлежала только идея — очень гордился. Костя даже собирался просить Генку Арефьева переснять этот график — лишняя копия не помешает. Кривая Болитано вмещала всю мировую статистику, а также личные измерения Кости Гурко, проведенные им на довоенном еще институтском циклотроне при помощи сконструированной им, считавшейся достаточно оригинальной, приставки. Костя почти три месяца выискивал в литературе иностранные данные, полгода потратил на собственный эксперимент — график получился отменный. На кривую послушно ложилось около полутысячи точек. Уникальная вещь!

Рисунка с кривой Болитано на месте почему-то не оказалось.

Костя задумчиво почесал затылок. Вообще-то он не жаловался ни на забывчивость, ни на беспорядок, в котором на самом деле была своя система. В других папках, с другими главами, хранились соответствующие этим главам рисунки. Кривая же Болитано бесследно исчезла.

Костя покачал головой, вспоминая, кому бы он мог показать ее. Выходило, что никому. Кроме Томки. Но та вообще не в счет, Что такое Томка? Во-первых, девчонка надежная. В самом прямом человеческом смысле.