— Эх, Костя, Костя… Мне бы ваши годы, вашу энергию и здоровье ваше, тему бы, как у вас, например, или любую другую, какую дадут, и я бы тоже написал диссертацию, пальчики оближешь…

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

А Исааку больно, вдруг мелькнуло у Кости. До сих пор он жил в мире, где существовала некоторая заданность. Предопределенность судьбы, что ли. Что на роду написано. Одному — быть профессором и стричь купоны, когда в науке ты уже ничего не можешь сделать. Другому — лаборантом, не помышляющим о генеральских погонах. Как Томка, например. Или сидеть на ставке механика всю жизнь. Или на инженерной должности. Без малейших перспектив. Просто находиться у врат науки, куда могут войти другие. Богом что ли отмеченные или имеющие пригласительный билет. А ты им прислуживаешь; установочку — пожалуйста, измерения — рутинные, разумеется, — сделайте одолжение. Тома, Катя. Машенька вам помогут. Обслужат. Кафтанчик подадут. Может быть, сапоги с усталых ног стянут. И должны быть счастливы при этом: не кому-нибудь, а Ее Величеству Науке прислуживают. Ну вот Томке, например, кажется, что вся жизнь у нее впереди, успеет и научиться чему-нибудь, тогда, может быть, и ее в науку втащат. Верность институту у них уважают. И что Бергенсону остается? До самой пенсии помогать зеленым юнцам, пороху не нюхавшим, делать диссертации? А он чем хуже? Да, физмат еще до войны окончил, успел учителем физики поработать. И на заданную тему вполне сносное сочинение мог бы написать. Дайте только тему…

— Ну что вы, Исаак Моисеевич, вы же прекрасный специалист. На вас же все наши физики только и держатся.

— Так-то оно так… А что касается вашей пропажи, если вы, конечно, сами никуда не засунули, — Костя энергично замотал головой, — то, может быть, кто-то взял без злого умысла, по недомыслию… Понадобилась бумага…

— Кому она могла понадобиться?

— Да кому угодно…

Костя почему-то вспомнил сентенции Боба относительно шпионов ЦРУ.

— Надо же смотреть, что берешь…

— Вот именно… Это только одна версия. А вообще, Костя, вы успешно работаете, не жалея сил, как теперь говорит молодежь, вкалываете. Кому-то может не понравиться ваш темп.

— Кому, например?

— Вот об этом вы сами должны подумать.

— Но не Филимону же…

Бергенсон вынул из покрытого крахмальной накидкой комода чистый носовой платок и вытер им лицо и шею.

— Я вам ничего не говорил, Костя. Но вот посудите сами. Григорий Федорович — катээн, Ираидочка — химик, кандидат, несмотря на молодость. Остальные работают, но медленно, не торопясь. Вы же уверенно тянете на «физмат наук». В некотором смысле это более престижно.

— Ну естественно, — согласился Костя.

— И ваша монография… Это весьма существенный момент. Ею заинтересуются там… — Бергенсон показал в неопределенном направлении, имея в виду, очевидно, североамериканский континент. — Болитано — это фигура… И вы отдаете ему должное. И книгу вашу, возможно, захотят издать и там…

— И вы хотите сказать, Исаак Моисеевич, что Филимон меня таким образом может остановить?

— Повторяю, Костя, я вам ничего не говорил. Я просто думаю, что если ваши бумаги похитили, то едва ли вы их найдете.

У Кости пересохло в горле. Он заметил на комоде банку с настоем ленивого, напоминающего медузу, «чайного гриба».

— Можно попить? — спросил Костя, облизывая губы.

— Конечно… Фаечка!

И Фая тут же появилась со стаканом холодной кипяченой виды. Она была уже без хирургических перчаток, в голубом сарафане, открывающем ее роскошные плечи.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Евгения Романовна, профессорша, подтянутая дама неопределенного возраста, в полотняном платье спортивного покроя и эстонской кепочке с пластмассовым козырьком, трудилась, сидя на корточках, в огороде. Там, среди прочей традиционной зелени, выделялись высокие, увенчанные зонтиками стебли борщевика. Как поговаривали в лаборатории, профессор был посажен на особую диету, которую для него специально разработала супруга. Видимо, рациональное питание несколько тяготило Д. В., поскольку в лаборатории, когда ему преподносили стакан крепкого чаю (вопреки домашним инструкциям!), он с откровенным удовольствием попивал чаек, не отказывался и от «а ля шефа», как называли в лаборатории коктейль, а точнее, настойку на остатках неизрасходованного и припрятанного спирта. «А ля шеф» был одной из славных и стойких лабораторных традиций, его регулярно приготовляли и употребляли по случаю любых торжеств.

Увидев Костю, Евгения Романовна несколько тяжеловато выпрямилась, отложила в сторону маленькую детскую лопатку, служившую ей садовым инструментом, и вытерла тряпочкой испачканные землей руки. Поздоровавшись, Костя извинился за вторжение и поинтересовался, дома ли Дмитрий Владимирович.

— Да. Проходите, пожалуйста. Я провожу вас.

Шеф, в вышитой косоворотке, не выглядел замученным жарой. Костю он встретил, как всегда, ласково.

— Проходите, голубчик, присаживайтесь…

Только Д. В. с Женечкой, так шеф называл свою супругу, умудрились не превратить домик в садоводстве в своеобразный склад разношерстной, ненужной в городе мебели, а внесли туда солидный профессорский уют, корнями уходящий в далекое и незнакомое Косте прошлое. В доме Д. В. все было основательно, как бы рассчитано на века.

Костю пригласили на веранду, служившую, по-видимому, летним кабинетом Д. В., и усадили в глубокое кожаное кресло.

— С чем пришли, голубчик? — И, не давая Косте ответить на вопрос, Д. В. обратился к супруге. — Женечка, не соберешь ли ты чаю?

Евгения Романовна понимающе кивнула.

Не прошло и десяти минут, как она, постучав в дверь, появилась на веранде с подносом, где стоял пузатый заварочный чайник, два стакана в потемневших от времени серебряных подстаканниках и небольшая тарелка с ломтиками «сезонного», как объяснила хозяйка, черничного пирога.

Профессор поцеловал Женечкино запястье.

Рассказ Кости, который Д. В. слушал, не перебивая (временами он отпивал глоток из своего стакана), возымел довольно странное действие. Во всяком случае, Костя ожидал иной реакции. Отошедшие в прошлое суровые годы оставили Д. В. с репутацией либерала и по мере возможностей заступника несправедливо обиженных. Говаривали, что после печально известной сессии ВАСХНИЛ он взял к себе в лабораторию (на должность не то механика, не то лаборанта) кого-то из потерявших работу «вейсманистов-морганистов». Старожилы видели даже помеченные грифом секретности институтские отчеты за те годы: Д. В., оказывается, разрабатывал тему (разумеется, закрытую) о биологическом действии ионизирующего излучения. Трудно сказать, означала ли эта тематика определенную степень гражданского мужества Д. В. — с одной стороны, физикой у нас во все времена заправляли достаточно умные и дальновидные люди, с другой — то, что делали физики, было очень нужно властям.

Для Кости явилось полной неожиданностью, что Д. В., лауреат Сталинской премии и вообще гордость института, повидавший в жизни такое, о чем Костиному поколению и в голову не