– А ты, я смотрю, до сих пор не удосужилась обратиться за положенной компенсацией, – говорит он.

Он говорит осторожно: ей заметно, что, прежде чем что-то сказать, он мысленно взвешивает слова.

– Ты ведь не молодеешь, мама. Все эти лестницы, вся эта работа внаклонку в огороде, да по многу часов подряд… Жизнь здесь трудна. Холод, ветер. Ни у кого нет центрального отопления. Ни у кого нет даже телефона.

По реке начинает шуршать мелкий дождик, мать прислушивается. Через несколько секунд дождь наползает и на них, забрызгивает сыну очки.

– Предлагают же: денежная компенсация или должность на госслужбе. Плюс будешь жить ближе к сыну. Не такие уж плохие возможности. Людям каждый день приходится уезжать из этих мест ради меньшего.

В теснине реки между скалами звук дождя усилен многократным эхом, ветер залетает в пещеры и снова из них выпрыгивает, крутясь. Крошечный оранжевый огонек сигареты пролетает по дуге над рекой и исчезает. Тут голос подает мать:

– А третий вариант какой-нибудь есть?

– Третьего варианта нет, – вздыхает Ли Цин.

В полумиле от них перед зданием правления в темноте стоит Учитель Ке. У него в руках банка, в банке свечка; пламя свечи мечется взад-вперед. Налетающий ветер треплет пластиковое пончо, наброшенное на его плечи; пластик раздувается под дождем, машет за его спиной, как призрачные крылья.

Работы становится мало. Ест она в одиночестве. Ночами ощущение пустоты без Ли Цина усиливается; она вешает его пион вверх ногами на дверь, и он роняет лепестки к порогу по одному. С дуба, что растет за ее домом, падают последние желуди; она слушает, как, прошуршав по листьям, увесистый желудь – это огромное семя – глухо бьет в крышу, а потом по ней катится. Здесь, как будто говорит дерево, и там. Таратам-таратам.

Получила письмо:

Мама, мне жаль, что у нас так и не вышло поговорить. Вообще-то, мне много чего жаль. Но сейчас надо начать подыскивать тебе квартиру. Чтобы не слишком далеко от меня и обязательно с лифтом. Тут полно всяких вещей, которые сделают твою жизнь полегче. Я всего лишь хочу сказать, что не обязательно всю жизнь хранить верность какому-то одному определенному месту.

Ты меня очень обяжешь, если пришлешь заявку на переселение. Мама, пожалуйста! 31 июля уже не за горами. А списки ожидающих становятся все длиннее.

Регистрация сделок купли-продажи земли прекращается. Регистрация браков (как и сами предложения руки и сердца) тоже. Каждый вечер у причала с лязгом падает якорь очередной баржи, и очередная семья грузит на нее свои пожитки – голых пупсов и остовы кроватей, вертлявых маленьких собачек и фотографии давно покинувших дом сыновей в военной форме.

Жена деревенского старосты заходит в хранилище семян, заглядывает в дюжину конвертов. Все лето ее садик за домом правления просто ломился от астр – лиловых, пурпурных, белых… Она и теперь уходит с пятьюдесятью семенами.

– Говорят, у нас будет балкон, – объясняет это она, но ее глаза полны вопросов.

Кажется, почти ничего нет такого, что нельзя было бы увезти с собой, – вплоть до крыш, ящиков, войлочных покрытий, оконных карнизов. Один сосед проводит на крыше целые дни: выдергивает гвозди, которыми прибита дранка; другой на улице усердно выкорчевывает тротуарные плиты. Жена рыбака выкапывает из земли кости трех поколений домашних кошек и заворачивает их в старый фартук.

Но кое-что, конечно, оставляют: треснутые коробки из-под косметических наборов и стреляные кассеты от фейерверков, исписанные тетради с оценками по арифметике и места на каминной доске, где нет пыли, – круги от статуэток, например. Зайдя в дом, где располагался ресторанчик, она находит там лишь осколки аквариума; зайдя в бывший Дом быта, находит три синих чулка и верхнюю половину женского манекена.

За весь тот месяц хранительница семян ни разу не встретилась с Учителем Ке. И уже начинает ловить себя на том, что ищет его. Ноги сами несут ее к маленькой, покосившейся хижине учителя, но дверь у него закрыта, и понять, есть ли кто внутри, ей не удается.

Может, он уже уехал. Письма Ли Цина лежат на ее столе, маленькие и белые. Июль уже не за горами. Не обязательно всю жизнь хранить верность какому-то одному определенному месту.

Иногда вечерами, сидя в одиночестве среди теряющихся в полутьме мешочков и горшков с семенами, – а их у нее не меньше тысячи, – она чувствует легкую дурноту, какая бывает при потере равновесия; как будто ее сын тянет за дальний конец невидимого огромного каната, который на этом конце распущен, и каждая из тысяч и тысяч его прядей прицеплена к ее телу.

Вот Парк Героев, сплошь деревья гинкго, стоят в темноте колоннами и шеренгами. Вот старинные львы, чьи спины за пять столетий отполированы ползающими по ним детьми. Когда-то мать говорила ей, будто каждое полнолуние львы оживают и бродят по деревне, заглядывают в окна, обнюхивают деревья.

По улицам ползет туман, лунный свет делает его похожим на молоко. Но перед первым проблеском рассвета львы всегда возвращаются к своим постаментам, ложатся, скрестив лапы, и снова становятся каменными. Пойми: того, чего ты не можешь видеть, не обязательно не бывает. Она сворачивает в узкий проулок, где по обеим сторонам обветшалые стены. Лачуга учителя едва проступает тенью. Дверь открыта.

– Ни хао? Здравствуйте?

Мимо нее прошмыгивает кот. Она одолевает одну ступеньку, потом другую. Дверной проем – сплошная чернота. Скрип дерева.

– Учитель Ке!

Внутри множество стопок исписанной бумаги и печь, сделанная из половины железной бочки, закопченная и холодная. Пустая койка заправлена одеялом.

Туман висит клубами. Снизу, с реки, доносится гудок парома, паром мычит, как бык, какой-нибудь огромный, доисторический. Вся дрожа, женщина поспешно уходит прочь.

С утра становится холоднее, за проволочным сетчатым забором ее куриного вольера соседские мальчишки играют льдинами, складывают их штабелем и шепчутся.

Ты слышал? Неужто не слыхал? Он увез его вверх по реке. Ну этого, старика, учителя. Завез его в горы за сто ли. В лодке? Конечно в лодке. А потом бросил за борт. Хочешь есть? На тебе вот золотую сигарету. Да нет, ты за ней еще сплавай! За много ли отовсюду. Что старик? Что-что! Завезли его неизвестно куда и оставили умирать.

Она садится, опираясь спиной на сетку. И долго так сидит, покуда сад обрастает бородами теней, а сумерки роют в небе канавы и ямы.

В дымке проносятся мимо белые утесы. За пятнадцать минут мимо хранительницы семян пробегают все те места, где она хотя и бывала, но от силы разве что раз пять в жизни. Теснина расступается и отходит назад, глазу открываются поля зимнего картофеля и горчичных клубней{83}; а вот и желтое жнивье рисовых полей.