Понимаешь, Мотя, —пророки! Люди, которые угадывали на тысячу лет вперед...

Но этой-то разницы будущий агитатор и не хотел признать. Он рассердился, покраснел и, надувшись от злости, перебил Зинченко:

— А кто такие эти пророки? А? Старые, вшивые, юродивые психопаты и больше ничего. Болтливые шаманы, моловшие всякую чепуху иудейским царям. Ешиботники!

Сигизмунд прыснул.

Соколов, видя, что Зинченко опешил, решил поддержать мастеровых.

— Ну, ты, Степанович, насчет пророков, действительно, запустил. Может быть, пророки и говорят против теперешней эксплоатации, но одним по библии выходит социализация, а другим — мордолизация. Это все надо разобрать. Теперь уже скоро станет все видно: или социалисты правы, или никогда правды на земле не будет. А что хорошего надо, то это наговорить может не только пророк, а заставь Моргая, так и он разведет тебе семь верст до небес, да все лесом. Вот... — прервал вдруг себя кузнец, — ты не замечаешь, Степанович, что в кузне другой дух теперь стал, чем года два тому назад, а я замечаю: ведь не то! И рабочие не так смотрят на администрацию, и администрация на рабочих. Заметил ты это: раскорячка какая-то у всех?

Степенный Терентий Васильевич скромно отхлебнул чаю.

— Да, это есть, —подтвердил Зинченко. —Ну, чтож— посмотрим! Посмотрим! —добавил он, закрывая библию.

— Вот то-то, что есть. А что выйдет, действительно, посмотрим, брат Степанович. Ну... —подал он руку вставая, пойду я.

— Идем и мы... в город идем! А ты, — обратился к Матвею Зинченко, — горячка, вскипел: психопаты старые!

Ха-ха-ха! Ну, брат, кремень из тебя выйдет. Уж сей час тебя не тронь, а что будет через пару годков, а? Идемте!

Матвей почувствовал, что Зинченко хочет загладить его вспышку.

— Я извиняюсь, Петр Степанович, погорячился я напрасно...

— Ничего, ничего, Мотя. Правду-матку всегда в глаза режь.

Все трое направились в город на знакомую Матвею Московскую улицу в посредническую контору той именно еврейки-ростовщицы Гутерман, кредитовавшей за большие преценты бедноту, деньги которой пропали за Заксом, когда умерла его мать.

Зинченко решил воспользоваться посредничеством Гутерман, чтобы одеть в пальто и костюмчик оборвавшегося и раздетого Сигизмунда.

* *

*

Настроение, действительно, в мастерских было напряженное, как это наблюдательно подметил Соколов. С одной стороны, как-будто и кузнецы, и молотобойцы, выгоняя аккордные заработки, изо всех сил напрягались, одна артель обгоняла другую, но с другой, несмотря на это, в кузнице все больше и больше почему-то оказывалось людей, не сводящих концы с концами и переходивших к совершенно нищенской нужде.

Однажды, уже после того, как Матвей сделался членом подпольного кружка, ему были переданы для распространения по кузне пракламации. Рано утром пришел он, чтобы подбросить их к горнам и коробам с инструментами.

Но памятуя о том, как за подобным же занятием был замечен Соколов, он, увидев одного-двух пришедших рабочих, постарался не обратить их внимания на себя.

Один из них — рабочий из сварочной артели — начал отделывать возле углового верстака нож, очевидно приготовлявшийся для собственных домашних надобностей.

Другой, молотобоец Трынкин, возбудил у Матвея большой интерес.

Молотобоец, гвоздивший целыми днями у Склярова кувалдой, озираясь и крадучись в черных тенях кузнечных сооружений и предрассветной рани, чего-то искал.

Он пошарил в пищевом шкафчике у Склярова и что-то достал оттуда. Потом тоже сделал за следующим горном со шкафчиком Соколова, наконец, перешел к шкафу Простосердова.

Сперва Матвею пришла в голову бросившая его в жар мысль о том, не делает ли Трынкин то же самое, что и он Матвей.

Это было бы настоящим открытием: иметь в кузне еще одного товарища — члена организации.

Но Трынкин всегда так резко обрывал агитационные подходы к нему, что мысль о нем, как о тайном члене рабочей организации совершенно не укладывалась в голове Матвея.

Матвей решил узнать, какие манипуляци производит шарящий по шкафам Трынкин и неожиданно приблизился к нему.

Тот вдруг повернулся от Простосердовского шкафика.

Каково же было удивление Матвея, когда в руках застигнутого молотобойца он увидел остатки нескольких засохших кусочков хлеба, которые тот, очевидно, вынул из шкафика.

Молотобоец, увидев Матвея, выронил их из рук.

Матвей понял, что он застал вынужденного голодом рабочего на краже, и рад был бы теперь провалиться сквозь землю, проклиная себя за то, что своим неуместным любопытством помешал поесть украденный кусок хлеба с тем счастливым удовольствием, какое должно быть у человека, полезшего в чужой шкап.

Молотобоец остолбенело посмотрел на Матвея, и на глазах у него — Матвей почувствовал это — показались слезы.

— Стой, Трынкин, —сказал он. —Что же думаешь я сам только готовое и ем, если ты не знаешь меня. Или я не вижу, как ты работаешь, чтобы хоть слово сказать тебе. Об этом знать никто не будет. Не стыдись!

— Я вчера с обеда ничего не ел и сегодня пришел без ничего — целый день работать, — объяснил молотобоец. —Моя старуха заболела. А без нее ни в долг не возьмешь, ни денег не достанешь. Пропаду, если еще оштрафуют за что-нибудь.

— Не пропадешь... Иди, успокойся. Потом что-нибудь, может быть, придумаем. Позавтракаем вместе сегодня, мне мать наложила — на трех хватит.

— Спасибо, товарищ!

— Иди, не думай ни о чем. — И Матвей крепко пожал руку такому достойному казалось бы, по всей его, усердной работе, но такому обокраденному, в самом деле, эксплоатацией работнику, каким оказался Трынкин.

Этот случай произвел на Матвея ошеломляющее впечатление. Он и сам знал в детстве голодные дни. Он и читал о страданиях бедноты достаточно. Но там же ведь дело шло о беспомощных людях или только о том, что выдумали писатели. А тут вопиющий голод вызывался безобразием общественного порядка, при котором сладость огрызков хлеба заставляет истомленного работой беднягу приходить до начала работ, чтобы обшарить у соседей ящики.

Позор, позор угнетателям бедноты, доведшим до этого положения рабочих!..

Но случай с Трынкиным обусловливался не каким-нибудь особым стечением обстоятельств, хотя может-быть сам Трынкин это именно и думал, а тем, что вообще в мастерских положение рабочих стало систематически ухудшаться.

Группа кузнецов, побуждаемая молотобойцами, начала говорить о ничтожности заработной платы.

Это было верно только по отношению к массе мастеровых.

Однако, в кузне же было еще около десятка старых служак, у которых заработная плата определялась еще тогда, когда соотношение между спросом на рабочую силу и ее предложением было более выгодным для мастеровых. Заработок у этих кузнецов так и оставался на более или менее сносном уровне. Между тем, эти кузнецы в цехе