воспоминаниями. Шептала сквозь сон, а я будто видел наяву.

Ноябрьский, холодный вечер, снег за окном, тьма давно съела свет солнца, оставив лишь краткие перемигивания светофоров. Бабушка, копошась, неспешно выходила на балкон. Серое пальто, карминово-красный шарф, шапка-берет. И возвращалась — говоря, что волчок забегал, принес гостинец.

Пышка поглядывала на лес, кусая губы. Хотела, чтобы волчок явился, забрал как можно скорее домой.

Обещала себе быть смелой, но не могла.

Молчу, не утешаю, не вмешиваюсь — из нас скверный дуэт. Стоит мне вставить свое слово, как она, насупившись, обижается.

Словно я виноват в том, что она никогда не сдавала нормативы и тайком прятала конфеты под подушку. Другие лишь делали вид, что не замечают фантиков у ее кровати, а может просто им было нечего ей сказать.

Теперь держит меня, вцепилась до побелевших пальцев. Маленькое сердце девчонки чует: враг близко, враг идет, враг неотвратимо шагает по ее душу.

Трупы тех, кто пытался ее взять лежали у позиции. Словно ополоумевшая, она смотрела на ребристую рацию. В каждом шорохе извне ей слышались голоса девчат. Страшная, жуткая мысль не умещалась в неповоротливом, могучем теле девчонки: она последняя.

Я знал, она знала, и самое жуткое, знали они.

Словно крысы, озверевшие и злые готовились к очередному штурму. Трижды в ее укрытие влетали гранаты, трижды я сбивал с нее спесь отрешенности, заставлял действовать. Неповоротливая и неловкая, она на редкость успешно откидывала гранаты обратно.

В четвертый раз не повезло: рифленый конус закрутился под ногами. шипя и обещая впиться сотней тысяч осколков в девичью плоть.

Пышка нырнула к матрасу — раньше он казался ей спасительным убежищем. Вот и сейчас, невесть откуда взявшийся, старый и полосатый, он спрятал ее за собой.

Боль пришла не сразу, как только унялся оглушающий писк в ушах. Оценил ее повреждения раньше, чем она сама. Плечи, лодыжка, руки и спина: осколки не пощадили, впились под лопатку.

Ждал, что она заплачет, сегодня Пышка оказалась крепче обычного.

Лежать было некогда. Скинув матрас, она надавила спусковой крюк, и я заговорил на языке огня и боли. Еще три трупа в копилку сегодняшних жертв — смерть смачно пирует.

Пышка пытается встать, не смотрит на убитых: мертвецы пугают ее точно так же, как и в детстве.

В голове лишь строгий голос старшины: встать, сменить позицию, проверить боезапас, перезарядить.

Выполняет все с завидной точностью, кроме последнего. Шарит по карманам и улыбается: сегодня останусь без угощения.

Смотрит на мертвеца. Кричу на нее, чтобы перестала быть тряпкой. Вклиниваюсь ей в сознание, в пинки выгоняю досужий, липкий страх. Едва завидев меня, тот отступает, уходит прочь, и девчонка обшаривает подсумок трясущимися руками.

Магазин. Чистенький, свежий, едва ли не вчера сошедший с конвейера. Чую дух ружейного масла, хочу как можно скорее заполучить в свое нутро.

— Они ведь не придут, — не вопрос, утверждение. Оглядываюсь, хочу понять, с кем говорить. Не сразу догадался, что со мной.

Кашляю, еще никогда прежде люди не отвечали нам и не слышали. Не думал, что девчонка станет исключением.

— Придут, — вру, проглотив горечь обиды. Знаю, что некому приходить. Слышал прощальный крик винтовки Остроглазой. Отчаянной и злой тирадой строчил пулемет Молчуньи. Взрыв час назад унес с собой Верную. Остальных не слышал, но чуял.

Привык себе доверять.

Она тоже.

— Ты прости, что я тебя ругала, — осторожно привалилась спиной к стене, тяжко задышала. Утро принесло с собой зябкий сквозняк, тот сковал пухленькие, привыкшие к варежкам ладошки. — Там, на марше. Ты тяжелым казался. Прости.

Отвечаю, что ничего страшного. Пускай не слышит, но мне противно молчать, ей больше не с кем говорить.

Смерть явилась за ней вот уже как полчаса назад. Нетерпеливо смотрит на часы.

Пышка шмыгнула носом, утирая горькие слезы: жалость к себе рвалась с девичьим воем. Не хочет умирать. Как же, черт побери, я ее понимал…

— Ты хороший. Знаешь, когда была маленькой, мне мама говорила, что красивая. Папа звал умной. Друзья улыбчивой. Будто перестань я такой быть, сразу стану им противна. Меня только здесь научили, как правильно. Любят не за то, что красивый, умный, добрый.

Молча ждал, словно в лихорадке, ожидая конца тирады.

— А за то, что просто хороший. Ты хороший, понимаешь? Хороший. Лучший. Прости…

Ей не везло с парнями. Пугаясь телосложения и невысокого роста они бежали прочь, не желая заводить с ней отношения. Предпочитали подруг.

Нерастраченная нежность вдруг вылилась на меня потоком, словно патока и не знал, что же с ней делать…

Потянул за струнки ее души, натянул тревогу: заметил сквозь пластику прицела копошащиеся вдалеке кусты. Твердил себе, ей, всему миру: мы выживем! Мы сможем! Мы победим!

Смерть, несмотря на спешку, прыснула в кулак.

Пышка нырнула к окну, уловила движение у водосточной трубы, тремя очередями скосила крадущегося гранатометчика. Его собрат по несчастью выпрямился, пытаясь спасти свою жизнь. Это он напрасно. Свинец пуль вспорол бронежилет, словно консерву.

Девчонка умница, девчонка хороша — гордился бы старшина, улыбаясь в длинные усы. Скользнула прочь, бегом сквозь половину здания, дыхание вырывалось из нее рваными клочками пара.

Боль, вдруг вспыхнувшая в пояснице скосила ее, словно травинку. Споткнулась, протащилась по грязному полу, захрипела: кровь попала в рот. Перед глазами застыл алый туман. Смерть подняла бровь, остановилась на полушаге.

Не выдержал, закричал.

— Чего же ждешь? Иди! Забери ее! — она молчит, ничего не отвечает. Как будто когда-то было иначе. Другие говорили, что иногда она бросала им пару слов, но предпочитала игнорировать. — Ей больно, слышишь? Какая разница, когда она умрет? Минутой позже? Ты же видишь!

— Ты только что обещал ей обратное. Теперь просишь меня?

Мне сразу же стало стыдно. Пышка агонизирующе дрожала, подстреливший ее снайпер знал куда и как бить.

— Облегчи ей страдания. Прошу.

Смерть обреченно выдохнула, словно утратила вкус к работе и взмахнула косой. Обнял девчонку кожаным, тертым плечами ремнем. Услышал, как мягко и едва слышно она спрашивает: — Я хорошая?

Ты хорошая, малыш.

Спи. Я отведу тебя туда, где волки приносят конфеты…

* * *

Ната пихала в плечо. Наваждение испарилось злым мороком. Нет полноватых, мягких рук Пышки, нет улыбок, нет надежды даже на пороге смерти.

Только машина, неприятные, перекошенные лица. Взмокший водитель. По одному его виду было ясно: прорвались чудом.

Принцесса, будто поддавшись моей безмятежности, спала, привалившись к моему плечу.

Хотелось погладить малышку по волосам, заверить ребенка, что все будет хорошо.

Просыпались заложенные мужские инстинкты. Никогда не любил детей, знаю ее меньше дня, а уже готов заслонить собой в момент опасности.

— Здесь, — проговорил водила.

День клонился к закату, незаметно проскочив. Усталость шумела в голове, звала отложить все дела на