что и фасон, и этот лазурный бархат так идут Луизе и делают ее хорошенькой?

Волосы намокли: тугие локоны, завитые к празднику, повисли некрасивыми сосульками, с которых сейчас капала вода.

В сапоги действительно набился снег: чулки были мокрыми, пальцы – ледяными. Что-то в дверном молотке и правда прокололо перчатку: в ней зияла маленькая дыра, а ладонь была запачкана кровью. Пришлось оттереть ее носовым платком, уж как получилось.

Луиза почувствовала, что ее бьет дрожь, и подвинула кресло поближе к камину.

Снег за окнами продолжал падать.

Он был таким густым, что даже в пятнах лунного света, застывших на полу, бегали тени крупных снежных хлопьев.

Большое зеркало над камином отражало комнату, полную сумрака, – и маленькую Луизу, свернувшуюся в кресле под собственным плащом.

Кому бы ни принадлежал этот дом, этот кто-то не торопился появляться.

Когда стало совсем тепло, Луиза, слишком усталая для того, чтобы думать, откуда в парке пустой дом, в котором есть и мебель, и уголь для камина, пригрелась и задремала.

Очнулась она резко, словно во сне кто-то позвал ее по имени – отчетливо, почти требовательно, но ласково и тепло. Так когда-то звала Луизу матушка из соседних комнат или из окна, выходящего в сад. Потом, когда матушки не стало, Луизе иногда казалось, что она слышит этот оклик – и сердце падало вниз.

Вот и сейчас Луиза почти подскочила, чувствуя, что в груди что-то кольнуло холодом.

Вокруг все еще стояла тишина, но стало чуть светлее: ночная мгла сменилась тусклыми, сизыми сумерками. Огонь в камине потух, угли еле мерцали, холод успел забраться под плащ, в который Луиза завернулась.

Перед камином, в шаге от Луизы, кто-то сидел.

Спросонья она приняла этого кого-то за невесть откуда взявшуюся груду тряпок – она видела такие у прачечной после больших приемов, когда после гостей оставалось много стирки.

Только белье было светлым – может быть, серым, но не черным.

Стоило моргнуть, смахнуть с ресниц остатки сонного тумана, как все приобрело четкие очертания и куча тряпок оказалась вовсе не кучей тряпок, а сгорбленной старухой. Сидела она на низенькой деревянной скамеечке и дремала, опираясь на узловатую клюку.

Луиза охнула.

Вот, значит, кто живет здесь – эта старая леди!

Вспомнилось то, что няня рассказывала про ведьм: не только про скрытые уродства вроде родимых пятен, или кривых пальцев, или бородавок, которые можно было удачно прикрыть воротником – никто и не заметит. Но и про дома на отшибе, старость и одиночество.

У женщин, ставших ведьмами, говорила няня, острый ум, и они всегда получают то, чего хотят. Но потом приходится платить за это – и тогда… О, колдовство отбирает все, и чем глубже в него зайти – тем сложнее будет выбраться.

Сказок об этом няня знала много-премного, и не все они были добрыми.

Луиза вздрогнула, вспомнив об этом, и поставила ноги на пол. Ступни замерзли, спину и плечи неприятно ломило после сна в неудобной позе, а еще в горле першило – вот что значит гулять под густым снегом!

Старуха тоже проснулась.

Или, возможно, она и вовсе не спала!

Клюка ударилась об пол, стук прозвучал резко, недовольно. Морщинистое лицо, казавшееся в сумерках уродливой маской, повернулось к Луизе: нос был большим, щеки – впалыми, из-под тонких губ торчали клыки.

– Здравствуй, дитя, – раздался голос, тихий, как шорох снега по льду. – Ну, как спалось в моем кресле?

На случай общения с ведьмами нянины сказки давали много советов, первый из которых – «бежать как можно дальше», а второй – «быть вежливым, если бежать не получилось».

Луизу учили быть очень вежливой, и она умела быть вежливой настолько, что вторая невеста его отца, леди Сюзанна, которая мачехой Луизы так и не стала, лишь зубами от злости скрипела.

Только сейчас Луизе было не до шуток и дерзостей.

Третий же совет, который давали сказки, призывал не врать, но и не жаловаться.

Поэтому Луиза выбрала правду, но смягчила ее.

– Хорошо, – сказала она. – Спасибо, добрая госпожа. Только холодно и неудобно.

Старуха усмехнулась – или показалось? Может, это была игра сумрачных теней на ее лице?

– Хо-о-лодно, – протянула она. – Холодно да голодно, зима на дворе.

Голод. Луиза почувствовала, как он ворочается в животе. В последний раз она ела еще до того, как сбежала, – совсем чуть-чуть, за праздничным столом, в кругу отцовских друзей, респектабельных и суровых. Под их взглядами кусок в горло не лез, конечно. И платье было таким узким, и еда на тарелке – красивой, но почти безвкусной, созданной для того, чтобы производить впечатление, а не насыщать…

Она потом получила бы свой ужин, хороший ужин, в комнату, потому что Клементина не считала, что леди должны питаться воздухом, запахом роз и солнечным светом. Она, конечно, была мачехой и не нравилась Луизе, но дом при Клементине стал словно бы теплее.

Луиза снова поежилась под колючим старушечьим взглядом.

– Холодно да голодно, – повторила старуха и проворчала: – Реки замерзли, деревья и звери спят, только девицы ходят по лесу, словно бессмертные.

– Простите, я… – попыталась оправдаться Луиза, но замолчала.

Ей стоило бы извиниться за свое вторжение в дом и за самоуправство. Попросить отвести ее к констеблю, потому что отец, наверное, с ума сходит. Узнать, откуда здесь этот дом. Неужели эта старуха в лохмотьях, с клюкой, похожей на высохший ствол больного, искривленного дерева, владеет им?

В предрассветных сумерках Луиза видела узорчатый паркет – на нем лежали сухие листья и мусор; и лепнину на высоком потолке – с клочьями паутины по углам; и то, что зеркало над камином было чистым, лишь чуточку тусклым от пыли.

Старуха тем временем прошла вперед. Каждый ее шаг был полон шелеста одежды, с каждым шагом клюка ударялась о паркет. Запах дыма и пыли смешался с запахом мокрой коры, холодной земли и снега.

– Красивая шапочка, – сказала старуха, ткнув клюкой в шляпку Луизы, висящую на спинке кресла. – Только не греет.

– Я бы хотела извиниться, – снова сказала Луиза. – И узнать ваше имя. Мне очень стыдно, что я вошла, не спросив, но я заблудилась… в парке и очень замерзла.

– В парке, – повторила старуха и подошла ближе к камину. – В парке она заблудилась. В окно давно смотрела?

Сказано это было почти резко, и Луиза едва не поморщилась.

Но если старая леди была ведьмой, а не безумицей, живущей в глубине парка, не стоило выдавать ни раздражения своего, ни страха. А то зацепится, подденет колдовством – и получит над Луизой власть…

А если безумицей – тем более: не знаешь, что у нее на уме. Стоило осторожно уйти, вернуться домой и забыть это глупое приключение как страшный сон.

Отец, наверное, всю ночь не спал.

Луиза раздраженно тряхнула головой, вспомнив разочарование в глазах отца. Оно ранило так остро, что возвращаться опять расхотелось.

А вот исчезнуть…

Луиза выглянула в окно, в одно из четырех огромных окон, на которых уже начали расцветать морозные узоры. Удивление скрыть не получилось бы.

Это окно выходило в бескрайние белые поля.

Из другого виднелись вершины гор.

За третьим бушевало холодное зимнее море.

А в четвертом был лес, который сейчас совсем-совсем не походил на городской парк.

У Луизы Голдсмит было все, что она бы ни пожелала. Кружевные платья, фарфоровые куклы, пастельные карандаши, и пони, и котята, и бусы из цветного стекла – а потом драгоценные ожерелья, браслеты и кольца. В саду рядом с домом разгуливали павлины и цвели все сорта роз, которые можно было вырастить на этой земле, а дом лорда Голдсмита, отца Луизы, напоминал сокровищницу: золото и латунь, шелк, расшитый диковинными птицами и хризантемами, ясные зеркала, хрустальные подвески на люстрах, древнее оружие, портреты невиданных красавиц. Все то, что попадалось ему в путешествиях и стоило достаточно дорого, чтобы считаться красивым, Фрэнсис Голдсмит покупал и привозил домой как дорогую игрушку.

На карте, которая висела в кабинете, Фрэнсис Голдсмит отмечал места, где он когда-то побывал и о которых рассказывал дочери. Жаркие пустыни и тропические леса, шумные восточные базары и туманные пустоши на северо-западе – он видел их своими глазами. Он бродил по узким улицам городов, возведенных на тысячелетнем фундаменте, и пил вино у друзей на модной вилле, построенной на берегу теплого южного моря. Вода в нем была такой ослепительно-синей, что никакая краска не могла передать этот цвет, и лорд Голдсмит потратил немало денег и времени, чтобы найти мастера, написавшего для него это