Море было такое же синее, как глаза Луизы.

И как глаза ее матери, умершей много лет назад.

Поэтому, наверное, пейзаж повесили в кабинете, рядом с картой, а не в холле среди других пейзажей.

Фрэнсис Голдсмит правда любил жену. И правда горевал, когда ее не стало.

Он правда любил дочь и сделал все, чтобы быть рядом с ней как можно чаще.

А Луиза правда любила отца – и страшно разозлилась, когда в доме появилась еще одна женщина. Новая женщина. Клементина третья по счету другая женщина и первая, кто дошел до конца – до алтаря, у которого лорд Голдсмит принес ей клятву верности и любви.

У дома появилась хозяйка, у Фрэнсиса Голдсмита – супруга, а у Луизы – мачеха.

И Луиза, вежливая, правильная, воспитанная, любимая всеми Луиза, чуть избалованная, но добрая девочка, возненавидела Клементину так, как может ненавидеть только преданный всеми ребенок.

Луиза, конечно, испугалась, когда поняла, что дом в глубине парка оказался не просто чьим-то пустым домом. Испугалась, удивилась, но постаралась не подавать виду.

Старуха обошла вокруг, бурча под нос что-то неразборчивое. Руки у нее были темные, с узловатыми длинными пальцами, которые заканчивались толстыми, похожими на когти ногтями. Этими ногтями-когтями она дернула Луизу за подбородок и заставила повернуть голову в одну сторону, потом в другую, словно искала что-то на ее лице.

Когти больно вонзились в кожу.

Луиза не пикнула, только сглотнула горчащую слюну.

Старуха была ниже ее почти на голову, сгорбленной, маленькой, но Луиза совсем оробела.

Что будет дальше? Можно ли вообще отсюда сбежать?

– Боится девица, но молчит, – хмыкнула старуха и схватила Луизу за руку. – А ручки белые, нежные, работы не знали. Лентяйка ко мне пришла, значит.

Голос ее звучал почти злорадно.

Луиза, которая вовсе не считала себя лентяйкой – она прилежно училась всему, что должна была знать девица ее возраста, – не сдержала возмущенный вздох.

– Я не лентяйка! – сказала она.

– Правда? – глаза старухи уставились на Луизу.

Солнце уже взошло, и можно было разглядеть, что они были ясными, почти яркими, похожими на серое зимнее небо. И очень умными.

– Правда! – выпалила Луиза и тут же пожалела о том.

– Ну раз не лентяйка, то докажешь мне это, – сухие старушечьи губы растянулись в улыбке, почти хищной. Казалось, даже мелькнули клыки. – Докажешь – щедро вознагражу. А нет…

Она замолчала.

А потом цокнула языком, ущипнула Луизу за плечо, больно, и покачала головой.

– А нет, то не посмотрю, что ты костлявая – превращу в утку и съем.

Клементина появилась не так, как остальные другие женщины. Не было пикников, музыкальных вечеров или совместных прогулок, на которых Луизе задавали глупые, лишние вопросы. Не было подарков, которые выглядели как попытки купить любовь будущей падчерицы.

Нет, Клементину отец привез из путешествия к югу, в которое отправился по делам, как до того привозил разные диковинки. Она просто однажды вошла в дверь вслед за ним – и обвела холл цепким взглядом. И осталась.

А потом была скромная свадьба, на которой Луиза старалась спрятать за сияющей улыбкой жестокую, злую обиду.

Клементина быстро взяла все в свои руки. Дом стал чище, слуги – послушнее, обеды – вкуснее. На столе появились дорогой фарфор, серебряные приборы и свежие цветы. Одичавший сад рядом с домом, заброшенность которого Луиза по-своему любила, вычистили от сорняков, постригли в нем кусты и деревья – и гости, которых Клементина время от времени приглашала, бродили по его дорожкам, восхищенно ахая.

А Клементина смотрела на это, сидя за белоснежным столиком у куста поздних роз, и Луизе казалось, что из-под широкополой темной шляпы глаза мачехи блестят самодовольством. Улыбка у нее была острой, неприветливой и хитрой, а зубы – белыми и мелкими, как жемчуг в ожерелье.

Стоило отдать должное и пирогам, которые новая кухарка делала такими вкусными, что невозможно было не взять еще кусочек! И тому, как посвежел дом: в нем пахло лавандой, розами и мятой, а отцовские сокровища были расставлены по местам. И тому, что к приходу холодов в комнатах прочистили камины, а в ногах на кровати у Луизы всегда лежала грелка.

И тому, что Клементина не пыталась понравиться Луизе – не льстила, не подкупала, не поджимала капризно губы, когда падчерица отказывалась от прогулки с ней, ссылаясь на головную боль или урок по чистописанию. Клементина даже никогда не спрашивала про ту, прежнюю леди Голдсмит – мать Луизы, как это любили делать другие женщины. Клементину больше интересовал сам лорд Голдсмит, а еще – разговоры о политике, торговых путях и ценах на зерно. Скучно и совсем не по-женски!

Луизе казалось, что мачеха часть за частью завоевывала ее собственный мир: любовь лорда Голдсмита, которая до того принадлежала только его дочери, право распоряжаться в доме, уважение слуг и симпатии соседей.

Обида все зрела в Луизе и однажды выросла в ревность, а ревность – в злость, а злость заставила Луизу повести себя совсем не так, как полагается юной леди.

Луиза и правда не была лентяйкой, вовсе нет. Она была очень прилежной девочкой, одной из тех, кого ставят в пример подрастающим дочерям. Только вот, конечно, никто никогда не учил ее ни чистить камины, ни выбивать перину, ни каким-то еще вещам, для которых в доме лорда Голдсмита были слуги.

Луиза что-то умела – печь блинчики и разжигать огонь в камине, или пришивать пуговицы, могла даже заштопать дырочку на чулке, любила переставлять безделушки на полках, чтобы смотрелось красиво. Но не больше.

Могла ли ведьма действительно превратить ее в утку и съесть?

Луиза не знала, но проверять не хотелось.

Днем сумрачный дом преобразился. Куда-то исчезли тени и трещины на потолке, порыв ветра разметал по углам труху и сухие листья, а сгорбленная старуха, которая вела Луизу по коридору, цепко держа за запястье, словно бы стала чуть менее сгорбленной.

За каждым новым окном был новый пейзаж.

Улицы большого города. Замерзшее озеро среди холмов. Склон оврага. Темная лесная чаща. Фонарь у пруда. Все – зимнее, снежное, но живое. Луиза видела, как по улицам города двигались люди, а на лесной тропе мелькнули заячьи уши и дернулась ветка, с которой слетела пестрая птица.

В одном окне мелькнул знакомый угол сада, и Луиза остановилась. В первый миг захотелось расплакаться от тоски, сердце забилось часто-часто, но потом Луиза разглядела закрытые на зиму статуи, и ровно подстриженные кусты, и новую беседку – то, что сделала Клементина. И тоска сменилась обидой.

Луиза поджала губы.

Старушечьи ногти-когти почти впились ей в руку.

– Хочешь назад, домой? – спросила ведьма, глядя Луизе в лицо.

В глазах старухи не было тепла, только отражение зимнего неба.

Луиза поняла, что от ее ответа сейчас зависит что-то важное. «Не лги», – сказал кто-то шепотом, на самой границе слуха.

И Луиза не солгала, сказала то, что думала:

– Нет, – ответила она. – Не хочу! Это не мой дом!

Ведьма усмехнулась.

Понравился ей этот ответ или нет – Луиза не смогла бы сказать, но ведьма его приняла.

– Раз дом не твой, а ты не его, значит будешь моей, – прошелестела старуха.

И превратила Луизу в кошку.

Неделя зимних праздников была временем, когда все ходили друг к другу в гости. К родным, друзьям, к тем, с кем свели дела или приключения, к тем, кого нужно было навестить, исполнив долг примерного сына или доброго ученика.

Во многих домах по вечерам горели огни, на улицах играла музыка, а в парке катались на коньках и санках.

Клементина устраивала званый обед для тех, кого отец называл партнерами.

Это были не совсем друзья семьи, и приходили они без детей, но с женами. Пять почтенных лордов, пять строгих леди, три часа за столом, множество разговоров, хрусталь, фарфор и серебро.

Еще в начале зимы Клементина придумала все это. Она считала, что лорду Голдсмиту, много лет не выходившему в свет, стоило наладить некоторые связи, а еще – показать, что у него есть семья. Поэтому она пригласила лордов с женами. Поэтому попросила Луизу сыграть им на клавире.

Луиза умела.

И очень даже сносно, почти изящно. Ее учительница даже говорила, что если Луиза постарается, то года через три из нее вырастет замечательный музыкант.

Поэтому Луиза старалась, а Клементина поймала ее, сцапала когтями, как сова полевую