Освенцима, имевшую хорошее образование, попросили рассказать о своих впечатлениях от эсэсовцев, она отметила, что «они все были одинаковы. Если вы спросите меня, как они выглядели, я могу только сказать, что все они были в сапогах»[304]. Характерна ассоциация эсэсовцев именно с сапогами – заключенный, одним из основных правил которого было «не сметь смотреть», то есть который не поднимал глаз, которого ударами постоянно сбивали с ног или он падал сам, хорошо, в подробностях видел главным образом сапоги тех, кто над ним стоял или издевался, обувь становилась знаком, последним образом лагеря перед гибелью. Поэтому закономерно, что только те узники, которые в силу профессии, должности или обстоятельств должны были более или менее тесно контактировать с эсэсовцами, смогли затем в деталях описать тех, с кем им приходилось иметь дело.

Изможденные, одетые в грязную, изношенную одежду заключенные становились ярким контрастом выхоленным, сытым, великолепно одетым эсэсовцам. Узник Освенцима Р. Исраил вспоминал, что первое, на что он обратил внимание, попав в лагерь, – это великолепный внешний вид офицеров СС. «Они были «идеальны»… высокие, стройные, в безупречной форме»[305]. Заключенный лагеря Понары Ю. Фарбер вспоминает, что один из главных эсэсовцев был «утонченный садист, ему было лет 30. Он был щегольски одет, на нем были белые замшевые перчатки до локтя. Сапоги блестели, как зеркало. От него очень сильно пахло духами»[306]. Хакман, один из помощников коменданта лагеря Майданек, по воспоминаниям одного из узников, «был молодой человек лет 30, элегантный, часто носил белые перчатки»[307]. В целом в том, что именно СС обслуживали и формировали Концентрационный мир, была не только практическая, но и идеологическая и даже эстетическая составляющая. Как отмечает С. Сонтаг, «СС – идеальное воплощение открыто утверждавшегося фашистами права силы, права на безусловную власть над другими, права считать других заведомо низшими существами. Эсэсовцы проводили эту идею наиболее последовательно, поскольку орудовали самым брутальным и действенным образом, используя при этом театральные эффекты и руководствуясь определенными эстетическими принципами… СС была сформирована как элитная военная организация, которой полагалось воплощать не только беспредельное насилие, но и высшую степень красоты»[308]. То есть эсэсовцы демонстрировали вторжение эстетики в тотально деэстетизированное пространство, а лагерь становился пространством «тотальной эстетизации» (В. Беньямин), которая возможна только в условиях войны[309].

Эсэсовцы в безупречно выполненной, плотно пригнанной форме, с небрежными, независимыми манерами невольно возбуждали у «заведомо низших существ», узников, чувство собственной неполноценности. Один из заключенных Майданека вспоминал, как выглядели советские военнопленные перед упоминавшимся выше помощником коменданта Хакманом: «Они стояли в лохмотьях, русских шапках, длинных форменных пальто перед ним, таким элегантным. Этот контраст был ужасен»[310]. Когда заключенный Т. Блатт, прибыв в лагерь, впервые увидел эсэсовцев, то почувствовал, что «они лучше». «А на другом конце спектра я увидел евреев и поляков – напуганных, спасающихся бегством или прячущихся»[311]. «Я завидовала изящным и чистым юбкам и блузкам женщин СС», – вспоминала узница Освенцима З. Ружичкова[312].

Комендант концлагеря Бухенвальд Карл Кох у своей виллы

Примечательно, что передаваемый через воспоминания выживших безупречный, близкий к идеалу внешний вид эсэсовцев нередко был только работой воображения узников, и это было вызвано, очевидно, тем, что данный механизм запускала внутренняя подавленность и обреченность заключенных. Запускала для того, чтобы оправдать собственное бессилие и неспособность к сопротивлению. Подобная идеализация была первым признаком паралича свободы действовать по своей воле – узники, сохранявшие самостоятельное мышление, не видели в эсэсовцах тех идеализирующих черт, которыми их наделяли другие. Г. Лангбейн вспоминал, что очень многие узники описывали знаменитого «доктора» Менгеле «блондином», «красивым Зигфридом», в «белых перчатках, с моноклем», «безупречно элегантным», и заключал: «Я видел Менгеле почти каждый день в кабинете эсэсовского лазарета, где он выполнял рутинную бюрократическую работу, и он не показался мне ни особенно привлекательным, ни элегантным. Я никогда не видел, чтобы он носил монокль»[313]. Можно добавить, что все фотографии Менгеле свидетельствуют, что блондином он никогда не был.

Несомненно, именно такие чувства и впечатления немцы и хотели вызвать у тех, кого хотели подавить, и инструментом этого подавления становилась эстетика, которая наглядно демонстрировала прибывающим постулат об их неполноценности, сталкивала «культуру» и «антикультуру» (именно на этом, прежде всего визуальном, противопоставлении строилась структура известной пропагандистской брошюры «Унтерменш», изданной в 1942 году для СС тиражом в несколько миллионов экземпляров)[314]. Кроме того, идеальная форма эсэсовца создавала ощущение абсолютного порядка, который подчиняет хаос, а также указывала на определенное место ее обладателя в структуре символического пространства Концентрационного мира, давала ощущение силы и статусность.

Поэтому первым внешним признаком того, что узник поглощался системой, ассимилировался, невзирая на еще сохраняющееся формальное несогласие со всем, что он видел вокруг себя, становилось стремление заключенного подражать эсэсовцам в одежде. «Чем больше некоторые заключенные любили носить бриджи и сапоги (если они были в состоянии «организовать» такую одежду), – писал Г. Лангбейн, – тем больше они копировали команды СС и стремились стать «маленькими фюрерами». Я помню одного молодого еврея, который воспользовался возможностью раздобыть военного образца штаны и сапоги. Несмотря на то что он страстно ненавидел нацистов, он, тем не менее, явно гордился своей лихой военной внешностью. Люди этого типа также перенимали от своих хозяев презрение к любой слабости и начинали угнетать самых беззащитных»[315]. Может показаться странным, но нередко за такую форму одежды не следовало никакого наказания – напротив, эсэсовцы, точно считывая данные сигналы, понемногу начинали выделять такого заключенного из общей массы, и он мог рассчитывать на «повышение» до капо или блокэльтесте[316]. Итогом становилась еще бо́льшая социальная стратификация заключенных и обострение внутренних взаимоотношений в их среде.

Превращение в знак

Переходу в иное состояние узника способствовало, как уже говорилось, клеймение последнего, татуирование номера на левой руке от запястья к локтю (в Майданеке и Маутхаузене на запястье вешали на проволоке кусочек жести с номером, во многих других лагерях номер обычно наносился только на одежду), что означало, по словам А. Кемпински, «трактовку человека как номера»[317]. Этот же номер наносился на «винкель» (Winkel – угол (нем.) – кусок ткани определенного цвета, часто треугольной формы (отсюда название, а сама форма была взята от предупреждающего дорожного знака), который нашивался на одежду и штаны. Цвет и форма куска ткани обозначали категорию узника: красный – политический, зеленый – уголовный, синий – эмигрант, черный – асоциальный элемент и т. д. На ткань также наносились буквы,