в новых условиях. Получив номер, узник концлагеря обрекался на анонимное существование, бытие без лица, которое вызывало такой же страх, как осознание почти неизбежной собственной гибели. То есть с присвоением номера жизнь становилась равна смерти.

Л. Бёрсум в своих воспоминаниях соединяет наготу и присвоение номера (которое было аналогом семиотического обнажения личности) и точно подмечает, как эти два явления лишают человека элементарных навыков, низводя его до состояния примитивного слабоумного биологического существа. «Когда мы вышли из бани, то почувствовали себя как бы голыми и беззащитными. Я не знаю, было ли это ощущение у остальных, но я чувствовала себя неуверенно, как будто снова стала школьницей, глупой, некрасивой и несчастной. Все надо мной смеялись и издевались, а я попадалась на удочку. Как будто вся уверенность, которой я добилась в течение всей жизни, вдруг исчезла, и я осталась стоять ненакрашенной и раздетой. Одежду у меня отобрали, надели униформу с нашитым номером. Куда-то пропали мои знания немецкого языка, и я не могла связать и двух слов. Когда меня спрашивали, я не могла дать ясный ответ… У меня будто крыша поехала, и я побила все рекорды, теряя самые важные вещи – зубную щетку, мыло, мочалку и полотенце. Впрочем, другие тоже на это жаловались»[330].

Присвоение номера, с одной стороны, означало, что узнику временно предоставляется жизнь и работа, – тех, кто по прибытии после селекции направлялся в газовую камеру, не клеймили. С другой стороны, эта процедура в значительной степени облегчала процесс уничтожения узников, так как после клеймения уничтожался не человек – выводилась из обихода, перекодировалась цифра, выбрасывалась типовая деталь огромного механизма Концентрационного мира. Нельзя не обратить внимание на то, что серийные детали машин также всегда имеют заводской номер. Бывший узник, польский священник Болеслав Шкиладз, вспоминал слова старшего по бараку, обращенные к вновь прибывшим: «Здесь, в лагере, вы не настоящие люди, вы даже не рабочая сила и не животные… Вы только знак, написанный у вас на груди, – вы только номер. Номер не чувствует, не думает и имеет значение, только пока существует, в любой момент его можно стереть или изменить. У вас нет никакого права жить. В любой момент ваш номер – ваша жизнь – может быть поглощена горящей пастью Молоха крематория»[331].

Образец размещения винкеля на форме заключенного

Не случайно снятие номеров означало лишение последней связи с действительностью и показывало, что узник приговорен. «Я посмотрел на китель полковника, – вспоминал Ю. Цуркан, – не было ни номера, ни винкеля. Человек обречен на уничтожение. Действительно, на следующий день Галинского увели в двадцатый блок»[332]. Л. Макарова точно отмечает, что «на этом фоне (на фоне деиндивидуализации. – Б.Я.) физическая смерть, сохраняя биологическое значение, играет второстепенную роль относительно социального небытия»[333]. Клеймение фиксировало окончательное уничтожение рефлексии как формы самопроявления индивидуальности: цифра, номер не в состоянии рефлексировать, их задача – обозначать, фиксировать место в системе. Кроме того, несмываемый номер символически обозначал, что выход из Концентрационного мира отныне невозможен. Хорошо известно, что у выживших узников номер до конца дней оставался важнейшим стимулятором ментального возвращения назад, в пространство лагеря. Не случайно многие узники после освобождения сводили номера.

Смена имени на номер для людей, имеющих религиозный опыт самоидентификации, имела особое, эсхатологическое значение, так как имя является важнейшим элементом самоатрибуции в рамках той или иной религии, связью с небесными покровителями, историей рода и этноса. После присвоения номера человек терял связь с родом, оказывался выброшен из собственной родовой памяти, своей истории и истории своего народа. Номером человек в лагере объявлялся несуществующим, то есть возвращался в онтологическое состояние «досуществования» без предоставления в перспективе возможности становления.

Особенно унизительна была татуировка для религиозных евреев, так как это являлось прямым нарушением одной из заповедей Торы: «И царапин по умершим не делайте на теле вашем, и наколотой надписи не делайте на себе. Я – Бог» (Левит. (Ваикра) 19: 28). Причем запрещались татуировки потому, что ими пользовались варвары и идолопоклонники и делать ее – значит уподобляться им. В связи с этим стоит заметить, что номера не наносились на тело германских подданных и лиц германского происхождения[334]. То есть с помощью вытатуированного номера евреи переводились в иное состояние, на более низкую ступень цивилизации, возникала амбивалентность, которая постоянно вступала в конфликт с прежней религиозной сущностью, в значительной степени подавляя ее. Не случайно евреи-узники говорили: «В Освенциме нельзя умереть евреем»[335]. В более широком смысле – в Концентрационном мире нельзя было умереть человеком и замена имени на номер подчеркивала это с исчерпывающей очевидностью.

Пища и ее прием

Пища (еда) в человеческом бытии есть один из главных антропогенных факторов, прием пищи – это важнейшее средство придания человеку контура социальности и одна из главных форм ее выражения. Акт буквального, телесного, физического принятия в себя чего-то, что кардинально меняет антропологию и метафизику человека, придает ему новые свойства и качества, – этот акт сопутствует человечеству на протяжении всей его истории и выражается в архаических культурах в теофагии, а в христианстве – в евхаристии. Закономерно в себя принимают «то, что лучше». То есть «вкусную пищу», способную преобразовать привычные физические состояния и ощущения человека (тело) или «полезную пищу», приводящую к изменениям внутреннего состояния (душа). В процессе еды проявляется сущность человека – пища может низвести человека до животного состояния, а может возвысить, человек в состоянии питаться как человек и в состоянии питаться как животное (жрать). На процесс принятия еды, на ее восприятие существенным образом влияет внутреннее состояние человека.

Таким образом, всякая пища имплицитно способствует преобразованию человека к лучшему, переход от доистории к истории был маркирован в том числе и изменением отношения к пище, которая становилась все более средством изменения человека и все менее питанием, призванным просто поддержать жизнь в стабильном состоянии. Не случайно Христос говорил, что «не то, что входит в уста, оскверняет человека, но то, что выходит из уст, оскверняет человека» (Мф. 15: 11). Акт принятия пищи есть наиболее тесный контакт с Другим (автору в данном случае близка позиция Э. Левинаса, который описывает Другого как «абсолютную Инаковость»), дающий ощущение максимальной объективации последнего. Не случайно многие ритуалы, связанные с принесением присяг, клятв, обещаний, утверждаются и закрепляются поцелуем – символическим вкушением, обозначающим стремление физически вобрать в себя Другого/Другое, придать ему тождественность и добиться интерсубъективности.

В процессе еды чужое превращается в свое (у-своение чужого), происходит диффузия иного в себя. При