— Втрое больше? — Берта обмерла даже.

— Да-а! Хоть я и работаю по двенадцать часов в сутки.

— Чуднó! — задумчиво промолвила жена.

— Что ж тут чудного?

— А… чудно, что… Стало быть, если б ты шил башмаки прямо для армии, за три часа заработал бы столько же, сколько теперь за двенадцать? Выходит, девять часов работаешь даром, денежки-то идут в карман фирмы.

— Чего? — спросил г-н Фицек, пораженный на миг таким ходом мыслей. А так как разумом все это он постичь не мог, то тут же пришел в ярость. — Опять чепуху мелешь! Не понимаю, зачем я только слушаю тебя. Три часа, шесть часов, девять часов, стенные часы, карманные часы, башенные часы! При чем тут часы! Фирма платит мне так, как мы с ней сторговались: я с ней, а она со мной. Фирма имеет право продавать солдатские башмаки с прибылью. А как же иначе? Без прибыли весь мир полетел бы к черту! Я тоже получаю выручку, когда на заказчиков работаю. А уж кто сколько выручает, это, дружочек, от ловкости зависит. Они — башка-то у них на плечах! — дорого продают военному командованию. Так сторговались… За три часа… — Фицек терзался сомнениями. — А если бы они содрали с армии вдвое больше, тогда, стало быть, за полтора часа? Тогда, выходит, я десять с половиной часов работал бы задаром. А если бы фирма рехнулась и продавала без выгоды для себя, тогда уже двенадцать часов? Да как же это так? Выходит, часы меняются все время? Подумай, что ты брешешь?

Жена совсем смешалась.

— Да я только так, к слову сказала. В голову мне пришло.

— Эх, и много же чуши полезет в голову, только пусти ее! Вот умный человек и не пускает! Из меня тоже, как из козы орешки, так и сыпалась бы, не переставая, всякая чепуха. Позволь, только я… Но я… Эх, долог волос, да ум короток!.. Довольно! Ступай лучше обед готовь.

Жена постояла еще чуточку, хотела что-то сказать, потом передумала — вдруг да ошибется опять! — и пошла к себе заниматься хозяйством.

4

Г-н Фицек заканчивал башмак. Натер подметку черным воском и начищал суконкой. Воск блестел уже так, будто подошва под ним была и в самом деле кожаная. Вдруг дверь мастерской отворилась, и, ударившись о порог, звякнула сабля. Фицек испугался. В дверях стоял высоченный человек в офицерской шинели. С низкого сапожного стульчика г-н Фицек смотрел на него, как смотрят на крышу. Ногой тут же незаметно запихнул под стеллаж листы картонной подошвы, а рукой с невероятной быстротой стал начищать суконкой подошву башмака. Теперь она блестела, как зеркало, хоть брейся перед ней. «Вот повезло-то! — подумал г-н Фицек. — Что, если б он десять минут назад привалил?»

— Чем могу служить? — пролепетал мастер, запинаясь.

— Гвоздь у меня в башмаке.

«Врешь! — подумал сапожник. — Врешь! Не потому ты пришел!»

— Извольте присесть, — сказал он громко и кивнул на стул, стоявший рядом с верстаком. Рука, а в руке суконка летали взад и вперед с такой скоростью, будто к Фицеку подключили ток какого-то немыслимого напряжения. Казалось, увеличь его чуточку — и рука отлетит прочь.

Человек в офицерской шинели сел. Сабля звякнула опять, Фицек вздрогнул. Офицер нагнулся, расшнуровал башмак и протянул сапожнику. Фицек продолжал неистово начищать подошву, глядя при этом в глаза офицеру, который держал башмак, с изумлением смотря на исступленно двигавшиеся руки мастера.

— Что ж вы не берете? — спросил наконец офицер. Он никак не мог взять в толк, что происходит.

«Гвоздя там нет наверняка!» — решил Фицек и произнес вслух:

— Прошу!

Рука остановилась, положила навощенную суконку, солдатский башмак и, все еще дрожа от напряжения, потянулась за ботинком. А глаза г-на Фицека неотрывно смотрели в лицо клиента.

«Полоумный, должно быть», — рассудил офицер и, чтоб не смотреть на этого странного человека, вытащил газету из кармана и, заслонившись ею, начал читать.

Фицек засунул руку в башмак, закрыл глаза, точно врач, старающийся нащупать опухоль у больного. Мастер был уверен, что ничего не найдет. Когда же наткнулся кончиком пальца на гвоздь, пробормотал с изумлением: «Есть!» — и открыл глаза. Только тогда и заметил он, что сидевший на стуле офицер читает «Непсаву».

Г-н Фицек скривил губы.

«Ага! Вот на что ты вздумал меня поймать! На «Непсаву». Чтобы я не боялся. Чтобы выболтал, когда ты допытываться станешь».

— «Непсава»? — громко спросил г-н Фицек и кривым напильником налег на гвоздь.

— Угу, — послышалось из-за газеты. Офицер еще выше поднял «Непсаву».

Г-ну Фицеку непременно надо было выговориться, чтобы преодолеть внутреннюю дрожь.

— Прошу прощения, вы прапорщик? — спросил он.

— Поручик.

— Член профсоюза?

— Что? — спросил поручик и от удивления даже опустил газету.

«Вот когда ты выдал себя!» — подумал г-н Фицек.

— «Непсава», — произнес он многозначительно и подмигнул в сторону газеты с таким выражением лица, что офицер даже отодвинулся чуть-чуть.

Этому Фицек придал особый смысл: решил, что подозрения его оправдались. «Вот-вот! Боже ты мой, что же теперь будет?» — простонал он про себя и выдохнул полные легкие воздуха, как будто только от него и хотел он избавиться и вот избавился наконец. Но тут же вдохнул новую порцию. Она еще больнее распирала грудь. Фицек открыл рот. Попытался так дышать, чтобы не слышно было, как он задыхается. Но где же было ноздрям без шума управиться с такой порцией воздуха!

Фицек все еще пилил что-то в башмаке, хотя пилить было уже нечего, оттягивал время, пытаясь обдумать, как отвечать, когда офицер начнет задавать вопросы. Вместе с тем Фицек боялся, что молчание может навести на подозрения и офицер, не дай бог, подумает: «Сдрейфил сапожник», — поэтому быстро-быстро понес всякую околесицу.

— Очень рад, — сказал г-н Фицек, но нельзя было понять, чему он радуется. Офицер нетерпеливо протянул руку за башмаком. — Терпение, терпение, сударь, сейчас будет готово. Очень рад! Прошу вас, сударь, не откажитесь объяснить мне кое-что. Хорошо?

И, не получив еще утвердительного ответа, он быстро пустился во все тяжкие:

— Изволите ль видеть… У меня есть два приятеля. Трепше и Рапс, — Фицек тяжело выдувал воздух, — очень образованные люди. Они и рассказали мне, будто Иштван Тиса[7] заявил, что «венгерское правительство повинно только в чрезмерном миролюбии», а граф Михай Карои[8] будто сказал: «Я желаю, чтобы новый год принес нам мир»; и еще рассказывали, будто кардинал Янош Чернох произнес в своей проповеди: «Мы, католики, всегда стремились к миру», — и попросил бога вступиться за интересы мира. Вон как! А