глазах. Перед ними наряду со столичными домами вставали в параллельный ряд наши убогие деревенские хибары под соломенными крышами без электричества и многочисленными удобствами во дворах и на улице. «Да, – произносил я почти вслух, – теперь меня не удивляет, почему деревня живет так бедно. И над ней постоянно разносится заунывно-протяжный скрип тележных колес – почти все из достижений прогресса».

Между тем электричку подали, и мы покатили дальше – служить Родине. Вскоре после того как миновали г. Волоколамск, на каком-то переезде прозвучала команда: «Выходить!» К этому мы были уже готовы. Нас поджидала грузовая машина-вездеход, крытая брезентом. Мы попрыгали в ее кузов и по разбитой проселочной дороге прибыли на место нашей службы. Это была открытая местность рядом с протекавшей рекой Ламой. На этой местности стояли большие ангары-палатки, в которых нас и разместили. Внутри палаток стояли сверхпрочные двухъярусные кровати и тумбочки. Больше, кажется, ничего там и не было. Да больше ничего и не надо было: там мы находились только ночью, когда спали. Весь световой день мы маршировали, учились и работали. В первый же день нас обмундировали. Всем по размеру выдали летнюю солдатскую форму и кирзовые сапоги.

На следующий день меня, Женю и Юру (мои однокурсники по Казани) поставили в наряд по обеспечению полевой кухни дровами. Дрова находились пока в виде бревен. Нам предстояло их распилить и расколоть до состояния поленьев. Нам выдали большой топор и пилу. Городские ребята Женя и Юра стали пилить. Очень быстро они поняли, что дело вовсе не сдвигается с места: пилу никто ни разу никогда не точил, и она не имела развода. Оценив обстановку деревенским взглядом, я понял, что такой пилой нам не выполнить наряд и за целую неделю. А это означало, что огня в печи не будет, пища в столовой не приготовится и воды для мытья посуды тоже не будет. Я вынужденно решился

проявить активность и обратился к кому-то в хозяйственной службе. Там, поискав, мне выдали напильник. Что делать дальше, я знал по опыту деревенской жизни. Убив целый час, а возможно, и больше драгоценного времени, пилу я наточил до удовлетворительного состояния. Не имея настоящего прибора, лезвием топора я сделал довольно грубо развод на зубьях пилы. Женя и Юра облегченно вздохнули, когда принялись пилить снова. Мы потеряли много времени, и по лагерю стали распространяться слухи, что мы наряд срываем и подставляем себя под серьезное наказание.

Позора нам удалось избежать: кухню дровами мы обеспечили. Другая троица из наших казанских сокурсников выполняла наряд по мытью посуды. В этот же день они мыли посуду горячей водой с использованием порошка горчицы. В лагере было трехразовое питание. В месте с нами курс молодого бойца проходили студенты военных кафедр из Тулы, Москвы и Ленинграда. Одновременно в лагере находилось 500 бритоголовых студентов-старшекурсников. Так вот, те наши ребята, что стояли на мытье посуды, едва успевали вымыть посуду после завтрака, как после обеда она возвращалась к ним снова в грязном виде и в прежнем количестве. После ужина все повторялось снова. За качеством мыться зорко следили строгие санитары: они выборочно брали посуду, проводили по ней белоснежной тряпкой, и если малейший след на ней оставался, всю вымытую посуду заставляли перемывать. Наши ребята вечером показали нам свои руки после такой работенки: никаких ногтей на пальцах почти ни у кого не осталось, их изъела горчица в горячей воде. Я вначале подумал, что это из-за неумелости тех, кто там работал. Но когда в следующий раз я сам попал в такой наряд, тоже начисто лишился доброй половины своих ногтей.

Мы очень много маршировали по плацу. Лично мне эти маршировки да и большие марш-броски серьезных неудобств не доставляли. В деревне ноги мои основательно закалились. Правда, в июньскую жару портянки сильно потели, и на привале я старался переобуться, просушив на солнце портянки и ноги. Многие горожане, в особенности москвичи и ленинградцы, никогда не носившие сапоги с портянками, на маршах бедствовали: сбивали и до крови натирали ноги. Командование лагеря в мучительных раздумьях разрешило им все же вставать в строй в домашних кедах. Брюки-галифе и кеды рисовали в строю наглядный образ пленных немцев времен Великой Отечественной. А марш-броски

выполнялись на полном серьезе по 10 и более километров кряду с форсированием, иногда неоднократным, реки Ламы. Эта река чем-то похожа на наш Кичуй, но менее глубокая. Ее мы форсировали без каких-либо плавсредств, хотя порой погружались в воду по пояс и выше.

В первый раз я почему-то очень наблюдал за майором, который командовал нами во время марш-броска. Мне думалось, что он для себя выберет в Ламе место помельче или вообще найдет сухой переход, пока мы булькаемся в воде в сапогах и форме. Нет и нет! К его чести, он первым шагнул в начищенных до блеска офицерских сапогах и ладно сидящей на нем форме в нашу же воду и местами даже вплавь покорил Ламу, подавая нам пример. А он дорогого стоит! После форсирования сделали короткий привал: вылили из сапог воду, отжали форму и замаршировали дальше…

В каком-то заброшенном карьере мы учились стрелять из автомата Калашникова и пистолета Макарова. Автомат действительно бьет очень точно: почти все с первой попытки не только попали в мишень, но и выполнили норму по этой стрельбе. И все же один случай запомнился мне на всю оставшуюся жизнь. Многие тогда уже отстрелялись и ожидали, когда завершат дело остальные. Наш студент Павел, прицеливаясь с заряженным автоматом по мишени, неожиданно для всех произнес, что пулю у него почему-то заело. И при этих словах он повернул голову и, от растерянности, дуло автомата в нашу сторону, где стоял подполковник, руководивший стрельбищами. В один миг лицо офицера сделалось белым, как лист бумаги. Однако хладнокровие он не потерял: в ту же секунду отвел злополучный автомат от живых целей и от себя тоже…

А вот из пистолета все стреляли почему-то плохо: то ли руки дрожали, то ли ствол пистолета очень короткий. Скорее всего накладывались обе причины, да и полное отсутствие опыта.

На стрельбище мы выходили не раз. Однажды стреляли в дождливую погоду. Все основательно вымокли. В довершение ко всему в том направлении, куда мы стреляли, находясь в углублении карьера, по поверхности впереди появлялись холмогорские коровы черно-белой масти. Они мало интересовались нашей стрельбой: мирно щипали сочную травку. К ним пули вряд ли могли долететь, но офицеры с богатым опытом решили все же подстраховаться. Из тех солдат, которые уже отстрелялись, устанавливалось