То чувство, с которым я вошел в вагон было правильно —впереди ожидал меня и впрямь немалый, небудничный путь, целые годы скитаний,бездомности, существования безрассудного и беспорядочного, то бесконечносчастливого, то глубоко несчастного, словом, всего того, что, очевидно, иподобало мне и что, быть может, только с виду было так бесплодно и бессмысленно…

Те смутные думы, с которыми я тогда выехал, были полнынеобыкновенной грусти и нежности ко всему тому, с чем я только что расстался,что покинул на тишину и одиночество в Батурине; я видел, чувствовал там дажесвое собственное отсутствие, видел свою опустевшую комнату, как бы хранившую всвоем почти набожном молчании нечто уже навеки завершенное — меня прежнего. Нобыла в этой грусти и большая тайная радость, счастье наконец-то осуществившейсямечты, какой-то свободы и воли, деятельности, движения (к чему-то тем болеезаманчивому, что совсем еще неопределенно было оно). И все росли эти чувства скаждой новой станцией, так что все слабели первые, пока не отступило наконецкуда-то вдаль (во что-то милое, но уже почти чуждое) все прошлое, покинутое, ине осталось одно настоящее, которое понемногу делалось все интересней иявственней: вот я уже несколько освоился со множеством этих чужих, грубыхжизней и лиц вокруг себя, несколько разобрался в них, и вместе с чувствамисвоими, личными, стал жить и чувствами к ним, стал делать о них всякиепредположения, различать то махорки табак Асмолова, узел на коленях бабы отрасписанной под дуб укладки, стоящей против меня под локтем новобранца; вот я ужезаметил, что вагон довольно нов и чист, что он желтый и рубчатый от планок,составляющих его нагретые чугункой стены, и очень душен от этих разных табачныхдымов, в общем очень едких, хотя и дающих приятное чувство дружной человеческойжизни, как-то оградившей себя от снегов за окнами, где встает и никнет, плывети не кончается телеграфная проволока; а вот мне уже хочется наружу, на снег ина ветер, и я, качаясь, иду к двери … Полевой снежный холод дует в сенцывагона, кругом белизна каких-то теперь уже совсем неизвестных полей. Снегнаконец редеет, стало светлей и еще белей, а поезд меж тем куда-то подходит ина несколько минут останавливается: какой-то глухой полустанок, тишина, —только горячо сипит паровоз впереди, — и во всем непонятная прелесть: и вэтом временном оцепененьи и молчаньи, и в паровозной сипящей выжидательности, ив том, что вокзала не видно за красной стеной товарных вагонов, стоящих напервом пути, на обтаявших рельсах, среди которых спокойно, по-домашнему ходит ипоклевывает курица, осужденная мирно провести весь свой куринный век почему-тоименно на этом полустанке и совсем неинтересующаяся тем, куда и зачем едешь тысо всеми своими мечтами и чувствами, вечная и высокая радость которыхсвязывается с вещами внешне столь ничтожными и обыденными. …

Когда потом стало близиться к вечеру, все перешло лишь водно — в ожидание первой большой станции. И задолго до нее я опять зяб всенцах, пока не увидал наконец впереди, в неприветливых сумерках, многихразноцветных огней, во все стороны расходящихся рельс, постов, стрелок,запасных паровозов, а затем и вокзала с черной от толпы платформой… Легкопредставить себе, с какой поспешностью кинулся я в пахучий и светлый буфет истал обжигаться какими-то вкуснейшими в мире щами!

Последствие всего этого были довольно неожиданные: с большимудовлетворением сидя после обеда с папиросой возле черных оконных стекол вновьгремевшего вагона, в дымном полусвете толстой казенной свечи, горевшей в углу вфонаре, думал я о том, что вот, как это ни странно, скоро и цель моегопутешествия, тот самый Орел, которого я еще почти никак не представляю себе, нокоторый уже одним тем удивителен, что там, вдоль вокзала, — великий пролетпо всей карте России: на север — в Москву, в Петербург, на юг — в Курск и вХарьков, а главное — в тот самый Севастополь, где как будто навеки осталасьмолодая отцовская жизнь… И я вдруг сказал себе: да ужели и правда, что я еду вкакой-то «Голос», на какую-то службу? Там, конечно, тоже было нечто такое, чтовлекло ужасно, — какая-то редакция, какая-то типография. Но Курск,Харьков, Севастополь … «Нет, все это вздор! — вдруг сказал я себе. —В Орел я лишь заеду, познакомлюсь, узнаю, что мне предложат, скажу, что мненадо подумать, повидаться с братом … Заеду — и дальше, в Харьков!»

Но оказалось, что даже и заезжать не следует. Вышло ещелучше, чем я предполагал: как нарочно попал я в Орел с опозданием, как раз кприходу сверху поезда на Харьков. И поезд, как нарочно, был чудесный, никогдаеще невиданный мной — скорый, с американским страшным паровозом, весь изтяжелых и больших вагонов лишь первого и второго класса, с шерстянымизанавесками на окнах, с полутемным светом из-под синего шелка, со всем темтеплом и уютом богатого мира, провести ночь в котором (да еще в пути на юг) мнепоказалось уже совсем неотразимым счастьем…

В Харькове я сразу попал в совершенно новый для меня мир.

В числе моих особенностей всегда была повышеннаявосприимчивость к свету и воздуху, к малейшему их различию. И вот первое, чтопоразило меня в Харькове: мягкость воздуха и то, что света в нем было больше,чем у нас. Я вышел из вокзала, сел в извозчичьи сани, — извозчики,оказалось, ездили тут парой, с глухарями-бубенчиками и разговаривали друг сдругом на вы, — оглянулся вокруг и сразу почувствовал во всем что-то несовсем наше, более мягкое и светлое, даже как будто весеннее. И здесь былоснежно и бело, но белизна была какая-то иная, приятно слепящая. Солнца не было,но света было много, больше во всяком случае, чем полагалось для декабря, и еготеплое присутствие за облаками обещало что-то очень хорошее. И все было мягче вэтом свете и воздухе: запах каменного угля из-за вокзала, лица и говоризвозчиков, громыханье на парных лошадях бубенчиков, ласковое зазыванье баб,продававших на площади перед вокзалом бублики и семячки, серый хлеб и сало. Аза площадью стоял ряд высочайших тополей, голых, но тоже необыкновенно южных,малорусских. А в городе на улицах таяло…

Однако все это было ничто в сравнении с тем, что ожидаломеня в тот день далее: такого количества новых чувств я еще никогда неиспытывал, столько знакомств за всю жизнь не делал. Бывает так, что в первый жедень по приезде куда-нибудь попадаешь на редкое обилие впечатлений и встреч.Так было и со мной в тот день.

В брате, который встретил меня с радостным изумлением,оказалось тоже что-то новое, — он тут, в Харькове, был как будто какой-тодругой, чем в Батурине, как будто менее близок мне, несмотря на всю радость, скоторой мы встретились. И как странна была его харьковская жизнь! Пусть ивпрямь был он «вечный студент», по выражению отца, но ведь все-таки был онАрсеньев. А где же нашел я его? В какой-то узкой уличке, идущей под гору, вкаменном и грязном дворе, густо пахнущем каменным углем и еврейскими кухнями, втесной квартирке какого-то многосемейного портного Блюмкина… Правда, даже и этобыло страшно хорошо своей новизной, но все же я был поражен. — Ну,как отлично, что ты попал в воскресенье и застал меня! — сказал брат,расцеловавшись со мной. — Хотя, собственно, зачем ты приехал? —тотчас же прибавил он, стараясь говорить в том вечно насмешливом тоне, которыйбыл так принят в нашей семье.