Но где же было то, за чем как будто и ехал я? Не оказалось вСевастополе ни разбитых пушками домов, ни тишины, ни запустения — ничего отдней отца и Николая Сергеевича с их денщиками, погребцами и казеннымиквартирами. Город уже давно-давно жил без них, вновь отстроенный, белый,нарядный и жаркий, с просторными извозчичьими колясками под белыми навесами, скараимской и греческой толпой на улицах, осененных светлой зеленью южнойакации, с великолепными табачными магазинами, с памятником сутулому Нахимову наплощади возле лестницы, ведущей к Графской пристани, к зеленой морской воде состоящими на ней броненосцами. Только там, за этой зеленой водой, было нечтоотцовское — то, что называлось Северной стороной, Братской Могилой; и толькооттуда веяло на меня грустью и прелестью прошлого, давнего, теперь уже мирного,вечного и даже как будто чего-то моего собственного, тоже всеми давно забытого…

И вот, я пустился в путь далее. Я переночевал где-то наокраине, в грошевой гостинице, и рано утром вышел из Севастополя. В полдень ябыл уже за Балаклавою. Как странен был этот нагой горный мир! Белое шоссе безконца, голые, серые долины впереди, голые серые ковриги близких и дальнихвершин, одна за другой уходящие и куда-то томительно зовущие своими сиреневымии пепельными грудами, знойным и таинственным сном своим… Посреди каких-тоогромных кремнистых долин я сидел, отдыхал. Чабан татарченок с высоким крюком вруке стоял вдали, возле серой отары овец, похожей на густо насыпанные голыши.Он что-то жевал. Я пошел к нему, увидал, что он ест брынзу и хлеб, вынулдвугривенный. Он, жуя, не сводя с меня глаз, замотал головой, протянул весьмешок, через плечо висевший на нем. Я взял, — он нежно и радостнооскалился, блеснул всем своим черноглазым лицом, уши, торчавшие под его круглойшапочкой, двинулись назад… А по белому шоссе мимо нас катилась коляска тройкой,с топотом копыт и звоном колокольчиков: на козлах — татарин ямщик, в коляске —чернобровый старик в полотняном картузе, а рядом с ним, вся закутанная, всявосковая, желтая, с темными и страшными глазами, девушка… Верно, не раз явидал, много лет спустя, ее мраморный крест на горе над Ялтой, среди множествапрочих крестов, под кипарисами и розами, в легком и свежем морском ветеркесветлого южного дня …

У Байдарских ворот я ночевал на крыльце почтовой станции.Смотритель не пустил меня в комнаты, узнав, что лошадей я не буду брать. Заворотами, в бесконечной темной пропасти, всю ночь шумело море — довременно,дремотно, с непонятным, угрожающим величием. Я выходил иногда под ворота: крайземли и кромешная тьма, крепко дует пахучим туманом и холодом волн шум тостихает, то растет, поднимается, как шум дикого бора … Бездна и ночь, что-тослепое и беспокойное, как-то утробно и тяжко живущее, враждебное ибессмысленное…

Откуда-нибудь возвращаясь, всегда думаешь, что в твоеотсутствие что-нибудь случилось, получено какое-нибудь особенное письмо,известие. Чаще всего оказывается, что ничего не случилось, ничего не получено.Не так, однако, было со мной в этот раз. Брат встретил меня с большимсмущеньем: во-первых, отец запродал Батурине, прислал нам денег, написалнеобыкновенно грустно, покаянно… Я на мгновение вспыхнул от радости, —опять, значит, есть возможность куда-нибудь поехать, — но тотчас же эточувство сменилось болью: значит, совсем конец всей нашей прежней жизни! —и горькой жалостью к отцу, к матери, к Оле: мы тут веселы, беспечны, у насвесна, люди, город, а они там в глуши, в одиночестве, в думах только о нас, авот теперь и о своей близкой бесприютности … Я никогда не мог спокойно видетьотца в грусти, не мог слушать его оправданий в том, что он «пустил нас помиру»: я в такие минуты всегда готов был кинуться руки его целовать даже как быс горячей благодарностью именно за это самое. Теперь же, после Севастополя,едва удержался от слез… К счастью, оказалось, что он запродал только землю, безусадьбы.

А вторая новость была еще неожиданней. Брат совсемпотерялся, сообщая ее: «Прости, что я скрывал это, я не хотел и теперь не хочу,чтоб об этом знали наши … Дело в том, что я женат… Не церковно, конечно, —она даже продолжает, ради ребенка, жить вместе с мужем, — но ты понимаешьменя … Теперь она в Харькове, завтра уезжает… Переодевайся и пойдем сейчас кней, она тебя знает и заранее любит..»

И он поспешно рассказал мне свою историю. Она была избогатой и родовитой семьи, но росла в страстных свободолюбивых и народническихмечтах, рано вышла замуж, чтобы начать «рука об руку с любимым человеком» житьтолько для народа, в борьбе за народ … «Любимый человек», став, благодаря ей,человеком богатым, скоро остыл ко всем своим прежним стремлениям, меж тем, какдля нее эти стремления были столь святы, дороги, с самых ранних лет мучили ее,счастливую, такой болью за свое собственное счастье среди всех народныхнесчастий и таким стыдом даже за красоту свою, что она однажды пыталась себяизуродовать, сжечь серной кислотой себе руки, которыми все чересчурвосхищались… С братом она встретилась на юге, — он тогда скрывался, жилпод чужим именем … Поняв свою любовь к нему, она в отчаяньи кинулась в море,спасена была только случайно, рыбаками …

Я, покорно переодеваясь, слушал все это с большимудивлением, ужасно волнуясь и отводя глаза. Мне почему-то было неловко,неприятно за брата, во мне росла враждебность к его героине, — уж слишкомвсе это было романтично. Однако, я был удивлен еще более, едва переступил порогкомнаты в том богатом отеле, где жила она. Как быстро встала она мне навстречу,как нежно и родственно обняла меня, как ласково и чудно улыбнулась, как хорошо,легко заговорила! Во всей милой простоте ее обращенья была тонкость породы,воспитанья, прекрасного сердца, застенчивая, женственная и вместе с темкакая-то удивительно свободная прелесть, в движениях мягкость и точность, вгрудном, слегка певучем и гармонически-изысканном звуке голоса, равно как вчистоте и ясности серых, несколько грустно улыбающихся глаз с чернымиресницами, — необъяснимое очарование…

И все таки это неожиданное знакомство, это внезапноеоткрытие, что у брата есть своя собственная жизнь, от нас ото всех сокровенная,есть привязанность не к нам одним, очень ранило меня. Я опять почувствовал себяодиноким со всей своей молодостью среди всего того весеннего, что окружаломеня, испытал какую-то горечь, разочарование. Но вместе с тем я как будтосказал себе: «Ну, что ж, тем лучше для меня, я теперь уже совсем свободен в тойчудесной стране, которая только что открылась мне…» Страна же эта грезилась мненеобозримыми весенними просторами всей той южной Руси, которая все больше ибольше пленяла мое воображение и древностью своей и современностью. Всовременности был великий и богатый край, красота его нив и степей, хуторов исел, Днепра и Киева, народа сильного и нежного, в каждой мелочи быта своегокрасивого и опрятного, — наследника славянства подлинного, дунайского,карпатского. А там, в древности, была колыбель его, были Святополки и Игори,печенеги и половцы, — меня даже одни эти слова очаровывали, — потомвека казацких битв с турками и ляхами, Пороги и Хортица, плавни и гирлахерсонские… «Слово о Полку Игореве» сводило меня с ума: