несколько секунд, добавил: – Конечно нет. Конечно, к тебе это никак не относится. На самом деле ты часть того немногого, что мне никто не навязывает и что мне удалось выбрать по своей воле. Во многом другом, как мне кажется, судьба моя определена, и тут не столько выбирал я, сколько выбрали меня. Ты единственное по-настоящему мое, единственное, что выбрал я сам.

Я подумала, что он преувеличивает и его слова звучат загадочно. Почему он говорит, будто его судьба определена, а свобода ограничена. Никто не заставлял его соглашаться на нынешнюю работу, к тому же получить такое место и так рано, едва окончив университет, – настоящая удача; большинство испанцев, обзаведясь дипломом, сталкивались с массой проблем и работали где придется, а самые неудачливые порой и вовсе не могли найти работу. А еще я не понимала, почему Томас утверждает, будто не он сам сделал выбор, а кто-то выбрал его самого. “Что-то с ним произошло, это точно, что-то странное и нехорошее, о чем он предпочитает мне не рассказывать, – подумала я. – Ладно, расскажет потом, у нас впереди много лет, а каждый человек в конце концов изливает душу тому, кто из ночи в ночь спит с ним рядом. От жены трудно вечно таиться”.

Как часто случается в часы неуверенности и страха, победу одерживает эгоизм: я предпочла сохранить в памяти лишь то, что напрямую касалось меня и звучало признанием в любви. Я вздохнула с облегчением и, отмахнувшись от тревожных мыслей, не стала надо всем этим слишком долго раздумывать. Особенно когда Томас притянул меня к себе, обнял одной рукой и мягко прижал мое лицо к своей груди, хотя в таком жесте и было что-то отчаянное. Я сразу перестала его видеть и только вдыхала запах одеколона, табака и хорошего английского сукна. Я почувствовала себя лучше, вне опасности и погладила ему затылок, словно желая таким способом успокоить, а много позднее, вспоминая эту сцену и весь наш разговор, подумала: наверное, мне стало легче только потому, что я перестала видеть его встревоженное лицо, его пухлые губы, которые мне всегда нравилось трогать и целовать, не видела ни светлых волос с прической, как у летчиков былых времен, ни беспокойных глаз, которые никогда больше не будут спокойными и безмятежными.

Но ждать его рассказа мне пришлось долго, и он так никогда и не рассказал мне всего, а я привыкла обходиться без подробностей. Он умел быть скрытным, чему в огромной степени помогали и наложенные на него строгие запреты. Каждый раз, когда такой человек чувствует потребность в чем-то признаться, он сразу вспоминает о грозящем за это наказании, а также об опасности, которой подвергает других, а кроме того, это ведь может распахнуть двери для бесконечных расспросов. Лучше молчать как могила или придумывать лживые отговорки, а если что-то ненароком просочится наружу, абсолютно все отрицать.

Мы были женаты два года, и уже родился наш первый сын, когда Томасу все-таки пришлось со мной объясниться. Просто у него не оставалось выхода. Правда, он рассказал мне не так уж и много – только то, что ему позволили рассказать, поскольку прежде он обязан был с кем-то проконсультироваться – несмотря на мое давление, несмотря на опасность, которую он на нас навлек, занимаясь своими непонятными делами. Но тогда я по крайней мере узнала, что это были за дела. Вернее, я уже и раньше кое о чем догадывалась, а воображение, как известно, часто бывает куда смелее реальности, будучи лишенным конкретности с ее несокрушимой силой, поэтому всегда лучше отмахнуться от лишних фантазий и сказать себе: “Но ведь, возможно, ничего такого и не произошло, а о том, что произошло на самом деле, я ничего не знаю и никогда не узнаю. Зачем терзать себя пустыми домыслами?” С тех пор я не могла избавиться от смутного страха – в первую очередь за мужа, но также за маленького сына и за себя саму, а потом, разумеется, еще и за дочку. Он поклялся, что случившееся больше никогда не повторится, вообще ничего плохого с нами не будет, а я подумала: с какой легкостью некоторые люди дают клятвы, говоря о вещах, которые от них совсем не зависят и которые они не могут предотвратить. (Обычно так ведут себя типы либо безответственные, либо загнанные в угол.) И тем не менее я как последняя дура поверила ему – или просто не могла не поверить. У меня не оставалось выбора, если я хотела продолжать и дальше жить жизнью, похожей на нормальную. Хотя после того случая моя жизнь больше уже никогда не была совсем нормальной. Томас понапрасну врал, чтобы хоть как-то спасти положение (он и действительно должен был чувствовать себя загнанным в угол), а я понапрасну верила ему, чтобы страх оставался лишь смутным, недолговечным и подспудным, но только не острым и безграничным. Да, прошло около трех лет после его возвращения из Оксфорда, когда случилась история, которая заставила моего мужа рассказать мне то, что ему позволили рассказать.

Томас действительно работал в посольстве, чередуя пребывание в Мадриде с поездками в Лондон или в другие места его второй родины, и она, судя по всему, постепенно превращалась для него в первую, раз уж он служил именно ей и она платила ему жалованье, которое быстро росло. Мои же вклады в семейный бюджет выглядели по сравнению с этими деньгами скорее символическими – то, что я зарабатывала, шло лично мне или на сына, так как расходы на детей не знают пределов. Дополнительная учеба Томаса требовала все более долгих отлучек, и он был вынужден придумать более правдоподобное объяснение: из-за того, что он был двуязычным и легко сходился с людьми (к тому же пародийный талант располагал к нему окружающих, и они относились к Томасу с особой теплотой), Форин-офис пожелал пользоваться его услугами почаще – в качестве консультанта, посредника и переговорщика, а кроме того, он был востребован на радио ВВС для передач на испанском и английском языках, посвященных событиям в Испании и Латинской Америке. Поэтому конца его командировкам в Англию не предвидится, и они будут то весьма продолжительными, то совсем короткими, заранее ничего сказать нельзя.

Мы превратились в семейную пару, которая лишь время от времени живет вместе, но уже успели к этому привыкнуть и довольно легко приняли такой порядок вещей. Мало того, если любить друг друга, как любили друг друга мы (или верили в такую любовь, особенно я), нас даже радовало, что мы успеваем соскучиться, острее почувствовать желание (как физическое, так и желание увидеться),