пустые предположения без фактов. Так Герман устроен. Он снова поднял все медицинские документы, все карты, все заключения. Все, на что он не обращал внимания тогда, когда Лины не стало. Доктор, который его консультировал, показал их своему знакомому наркологу, потом токсикологу. Вердикт был ужасный. Неутешительный. Потому что его не было. Не было однозначного вывода, который бы подвел итог. Это мог быть суицид. Это могло быть случайностью. А как оно было на самом деле — знала только Лина.

Лина…

Впервые Герман задумался о своей роли в этой истории. Теперь, с высоты того, что он уже достиг, все это выглядело совершенно иначе. Да, возможно, Лина оказалась не готова к материнству на сто процентов. Да, наверное, оно по каким-то причинами, из-за особенностей ее психики, здоровья и воспитания, далось ей тяжелее, чем другим женщинам. Красивая умненькая девочка, которая порхала по жизни, как бабочка, вдруг оказалась в роли матери, одна с младенцем, а муж… А муж — он же для них старался. Для нее и для Кости. Чтобы у них все было.

Ну вот, теперь это «все» — есть. А Лины — нет. И, возможно, не было никакого самоубийства. Просто устала, перепутала таблетки или что-то еще. Врачи ясно сказали — вариант случайной передозировки исключать нельзя. А он… он сразу вынес ей приговор. Он был глух и слеп к ее трудностям. Потому что он в поте лица ковал их финансовое благополучие. Кому оно нужно теперь?! Что, стоит жизнь Лины вот этого всего — бизнеса, машин, квартир?! Если бы он тогда чуть сбавил свой напор в делах, если бы уделял ей чуть больше времени, сейчас… сейчас все было бы иначе.

И Лина была бы жива. Бы, бы, бы… Кто знает правду? Никто. Но ему теперь с этим чувством вины жить.

В тот вечер он напился мертвецки, до потери сознания. И скорую вызывал уже Костя.

Стресс, работа на износ, питание как попало и злоупотребление алкоголем сделали свое дело. Звоночки и до этого дня были, но Герман их игнорировал. Как результат: язва, прободение, операционный стол.

Оперировавший его хирург, резкий и не склонный к сантиментам, на следующий день сказал, что Герман одной ногой побывал на том свете. А Герман, бесконечно слабый после наркоза и кровопотери, думал о том, что, может, и зря, что одной, а не двумя. С Линой бы зато встретился. Прощения бы попросил. И только мысли о Косте, который вместе с Ольгой Тимофеевной как-то сумел пробиться к нему в реанимацию, заставили Германа устыдиться.

Потом он, конечно, окреп. Характер взял свое. И такие мысли его больше не посещали.

Жизнь завершила какой-то очередной этап — и резко изменилась. Но незакрытая рана по имени Лина — и собственное чувство вины перед ней никуда не делись.

* * *

В комнате долго-долго было тихо. На стеклянном столике стояло два пустых стакана. А в креслах по обе стороны от столика сидели два человека — мужчина и женщина.

Тишину нарушил легкий шорох — это встала с кресла женщина. Она бесшумно прошла до кресла, в котором сидел мужчина, и остановилась перед ним. Некоторое время они так и замерли, не двигаясь — сидящий в кресле мужчина и стоящая перед ним женщина. А потом он резким движением притянул ее за спину к себе, уткнулся лицом ей куда-то между грудью и животом и произнес одно слово: «Пожалуйста». И тут же взлетела ее рука, коснулась густых, темных, почти не тронутых сединой, несмотря на возраст и пережитое, волос. Коснулась и скользнула, разрываясь пальцами.

* * *

Марьяна не думала. Она знала, что будет думать потом. И все, что рассказал ей Герман, она обязательно тщательно разберет и осмыслит. Но позже. Не сейчас. Сейчас у нее не было ни малейших сомнений в том, что делать. Как и в том, что она сейчас — сильнее. Сейчас именно она сильнее этого жесткого, успешного, умного мужчины. Чувство было новым и удивительно бесспорным. И в своей четкости, и в том, какие оно должно повлечь за собой действия.

Марьяна еще раз провела рукой по его волосам.

— Герман, пойдем в постель.

Он шумно выдохнул куда-то ей между животом и грудью.

— Я знал, что когда-нибудь это скажу, но надеялся, что это наступит не скоро. Я… я, наверное, сейчас не смогу.

Марьяна почувствовала, что улыбается. Несмотря на весь драматизм, даже трагизм рассказа Германа она не могла не восхищаться тем, как он… Какой он весь!

— Какой же ты балбес, — с наслаждением произнесла она. Потянула его волосы, заставляя поднять лицо. — Пойдем в постель, разденемся, обнимемся, я буду гладить тебя по голове. Будем молчать. Или разговаривать. Там решим. Давай, вставай.

Он какое-то время смотрел на нее, запрокинув голову. А потом взял ее за талию чуть толкнул, заставляя сделать шаг назад — и встал. Крепко взял за руку.

— Отличный план. Пойдем.

* * *

Герман не помнил, когда ему было так хорошо. Опять эти когда… К черту их. Никогда не было так хорошо — и точка. Потому что Герман вдруг впервые ни о чем не думал. Он лежал в постели с женщиной. Он обнимал ее, чувствуя всем телом — из одежды на них обоих остались только трусы. Ее пальцы гладили его по голове — затылок, виски, везде. Ее пальцы зарывались в его волосы, а потом просто гладили сверху.

И все. И никаких мыслей в голове. Ни одной. Только удовольствие от прикосновения ее рук. От того, как ее тело прижималось к его телу. Оказывается, этого так много, что большего уже и не надо. Просто обнимать женщину, чувствовать ее руки. Чувствовать, что ты ей… небезразличен. По-настоящему. А не потому что ты Герман Тамм, владелец заводов, газет, пароходов. И вообще — несмотря ни на что.

Герман вздохнул, прижал к себе Марьяну крепче. И неожиданно спросил:

— Презираешь меня?

Он сам чувствовал всю глупость и неуместность этого вопроса. Который никогда и никому не задавал. Ему бы это даже в голову раньше не пришло — о таком спрашивать. А теперь Герман с волнением ждал ответа. А ответом была тишина. Почему-то вдруг заныло сердце.

Марьяна вздохнула — и снова погладила его по затылку.

— Хотела тебя снова обозвать, но поняла, что это бессмысленно сегодня. Ответ — нет. Но если хочешь еще о чем-то меня спросить — спрашивай.

Он прижался подбородком к ее макушке. Подумал о том, что никогда даже не мог предположить, что