белозубой улыбкой. — Он, видите ли, порицает игроков, он — тот, кто сам мечет банк при первой возможности. Да еще так бездарно! Впрочем, и стихи его тоже всегда в проигрыше.

— Так что ж? — возразил я с улыбкой. — Верно, он знает, о чем пишет! Лучший критик тот, кто сам изведал порок. Кто больше всего твердит нам о вреде пьянства? Люди, которые протрезвятся только в гробу!

— Хорошо сказано, Фаддей Венедиктович! — воскликнул Пушкин. — Но если плохой игрок, подчас, подарок для своих соперников, то плохой поэт — никому ни в радость. Да еще с претензией дать нам мораль! Да это возмутительно также, как если бы висельник учил нас читать псалтырь. Он порицает тех, кто более удачлив в игре, а вернее — более умен, чем он.

— Да что вам в том, Александр Сергеевич? Забудьте!

— Лишь когда будет опубликован мой ответ. — Пушкин протянул мне листок.

Я прочел «Послание к В., сочинителю Сатиры на игроков»:

Некто мой сосед,

На игроков, как ты, однажды

Сатиру злую написал

И другу с жаром прочитал.

Ему в ответ его приятель

Взял карты, молча стасовал,

Дал снять, и нравственный писатель

Всю ночь, увы! понтировал.

Тебе знаком ли сей проказник?..

— Эк вы его припечатали, Александр Сергеевич! Стоило ли?

— Непременно. Пусть — исходя из вашего замечания — или делается трезвым сатириком, или уж окончательно спивается, и в том находит удовлетворение.

— Будет вам, обычная безделица! — воскликнул я. — Есть дела и поважнее, неужто в самом деле это вас так задевает?

— Я его еще при встрече обыграю! — с запалом ответил Пушкин, потрясая тростью.

— Саша, осторожно! — в дверях возникла обеспокоенная физиономия барона Дельвига.

— Вот, Фаддей Венедиктович, барон всюду за мной ходит, словно нянька за шалуном! — пожаловался, но без всякого раздражения, Пушкин. — Что ты надо мною квохчешь, Антоша?

— Твоя нога еще не зажила, Александр, едем в гостиницу или к нам. Добрый день, Фаддей Венедиктович, — кивнул мне барон.

Я молча поклонился. Столь впечатляющий знак дружбы мне показался скорее смешным и неуместным. Верно, барон забыл, что его товарищу скоро уж тридцать лет.

— Так непременно напечатайте! — наказал еще раз Пушкин, увлекаемый Дельвигом.

— Мое почтение — Софье Михайловне! — успел сказать я вдогонку.

2

Впрочем, восторг мой от приезда дорогого Грибоедова не мог нарушить ежедневной привычки работать в редакции. Газета на самом деле больше похожа на фабрику, чем на клуб литераторов, если кто так, не зная дела, воображает. Каждый должен исполнять свою работу, иначе фабрика ничего не выделает, и фабрику можно закрывать.

Разбирая однажды почту, я наткнулся на новое письмо Великопольского. Верно, я и забыл, что псковский банкомет, скорее всего, не смолчит. Тем более, слыхал я, что Великопольский и Пушкин писали друг другу сатиры и ранее.

С твоим проказником соседним

Знаком с давнишней я поры:

Обязан другу он последним

Уроком ветреной игры.

Он очень помнит, как сменяя

Былые рублики в кисе,

Глава «Онегина» вторая

Съезжала скромно на тузе.

Блуждая в молодости шибкой,

Он спотыкался о порог;

Но где последняя ошибка,

Там первой мудрости урок.

Как говориться: милые бранятся — только тешатся. Я приказал Сомову сделать список и отвезти его Пушкину. Об исполненном деле я тут же забыл, углубившись в чтение материалов завтрашнего «Иностранного отдела». Затем я собирался ехать к Грибоедову. Вдруг через какой-то час ко мне в кабинет влетел растрепанный Сомыч.

— Дуэль! Дуэль будет!

— Какая еще дуэль? У кого? — не понял я.

— У Пушкина! Только прочел он список послания Великопольского, как лицо его потемнело от прилива крови. «Мерзавец! — кричит, — ты мне ответишь!». И тут же Александр Сергеевич стал звать меня в секунданты. А я сразу к вам, Фаддей Венедиктович, поскакал.

— Вот незадача! — я вспомнил воздетую, как сабля, трость Пушкина. — Эк его опять разобрало.

— Скорее, Фаддей Венедиктович, едем, не то Александр Сергеевич вызов пошлет и вся недолга! Я слыхал, что Иван Ермолаевич стреляет изрядно, как никак — офицер в отставке.

— Конечно, я поеду, — заторопился я, удивляясь такому сумасбродству поэта. — Позови Николай Иваныча!

Я наскоро передал дела явившемуся Гречу и двинулся к выходу.

— Я нарочно извозчика не отпускал, — семенил рядом Сомыч, — чтоб скорее вернуться.

— Молодец… Ты что, со мной собираешься?

— Так ведь меня Александр Сергеевич в секунданты звать изволил, я не могу без ответа оставить такое предложение.

На подобное зазнайство я только хмыкнул, но сомовский извозчик был, действительно, кстати. Когда мы подъехали к гостинице Демута, где квартировал Пушкин, я сказал:

— Вот что, Орест Михайлович, ты пока не ходи к нему, я надеюсь бурю обуздать, так что со своим политесом подожди здесь. Когда мы сговоримся, я тебя вызову.

— Но как же манкировать… — Сомов даже привстал в возке.

Я в упор глянул на журналиста. Он сразу сник.

— Хорошо, Фаддей Венедиктович. Я подожду.

Пушкина я нашел в положении льва, оказавшегося вдруг в клетке. Он носился по своей комнате, распахнув рубашку от внутреннего жару.

— Фаддей Венедиктович! Что вы скажете на это! — Пушкин потряс передо мной листком, в котором я опознал сомовский список.

— Да ничего особенного не скажу, Александр Сергеевич. Ведь…

— Мерзавец! Я так ему и написал! — махнул Пушкин в сторону бюро. — Наглец! Извольте, Фаддей Венедиктович, вы человек военный… будьте моим секундантом! У вас есть пистолеты?

Я подошел к столу и прочел прыгающие строчки:

Милостивый государь!

Вашу станцу мне показал Булгарин, прося согласия на ее печатание. Я не только не даю о том своего разрешения, но довожу до Вашего сведения, что считаю ее для себя оскорбительной. Упоминание моего Онегина есть прямое на меня указание и прямой урон моей чести, а этого я не потерплю ни от кого. Ни от близкого, ни от высшего, а Вы не являетесь ни тем и не другим — во всех смыслах этого выражения. Кроме того, не пристало Вам делать moralite той привычке, в которой Вы сами преуспели изрядно. Как говорится: нечего на зеркало пенять, коли рожа крива. Впрочем, если Вы принесете мне извинения в письменной форме, я готов Вас простить с тем, чтобы впредь не подвергаться подобным нападкам. В противном случае я требую решить дело как то велит оскорбленная честь. Мои секунданты это устроят.

Пушкин.

— Я спрашиваю: пистолеты у вас есть, Фаддей Венедиктович?

— Позвольте, Александр Сергеевич, но письмо ваше не дает господину Великопольскому шанс извиниться! Оно так составлено, что если он и хотел бы кончить миром, то ваши слова его