стих гражданский, политический — не должен попусту касаться его уха — он должен влиять. А за ним — и на общество.

— Ставить себя в зависимость от одного человека, пусть и властителя — не слишком ли унизительно для царя поэтов?

— И я, и мы — все от веку — в зависимости, но я ставлю себя не под ним — а рядом, на месте доброго советчика. И тут я, пожалуй, скорее добьюсь перемены в высочайшем мнении, чем вы, Фаддей Венедиктович!

— Мой путь длиннее, но вернее, я в смысле своего труда не сомневаюсь. А вы?

— Сомненья — незрелый плод раздумий. Быть может вы, Фаддей Венедиктович, уже дозрели до полной в себе уверенности, но позвольте другим сомневаться… Я полагаю, что усилия наши должны быть направлены на то, чтобы вырастить нового Петра Великого.

— Великий — он оттого и великий, что один на целый век приходится. Что ж делать другим — не современникам? Воспевать подвиги героя прошлого столетия?

— Показывать пример тому, кто должен стать его продолжателем!

— А если он не может? Как хромой — бегать?

— Пустое, он для того рожден, а значит, преграды нет, важно стремленье! А его можно возбудить, — сказал Пушкин.

— Сделать движение неизбежным, ограничить, заставить поступать как должно?

— Я не о том толкую. О создании мнения общества, в котором мнение царя — главная его составляющая.

— Не согласен… — Я выдержал паузу, чувствуя какое-то невнятное раздражение от спора, словно бы мы с Пушкиным заговорили вдруг на разных языках. Затем мне пришла примиряющая, как мне показалось, мысль.

— Но посмотрите, Александр Сергеевич, в нашем разногласии заложена и польза! Мы пишем для разных людей, вы — для царя и света, я для остальных — и это замечательно. Если бы наши усилия были направлены на один объект, то, производя одинаковое действие, они бы не добавляли ничего нового ко второму. Действуя на разных людей, разные сословия, мы в сумме охватываем всю Россию.

— Верно, — признал Пушкин. — Действуя по-разному, мы добьемся большего, чем если бы повторяли друг друга. Да это и невозможно, мы сами с вами, Фаддей Венедиктович, весьма непохожи. Но тогда необходимо, чтобы мы совпадали в главном мнении. И тут опять возникает вопрос о роли царя в истории страны. Вы, я вижу, придерживаетесь здесь мнения энциклопедистов? Но ведь они безбожники и революционеры!

Я бросился в бой:

— Екатерина Вторая, сама будучи самодержцем, полезным считала общение свое с Вольтером и другими просветителями. Отчего же и нам не воспоследовать императрице?..

Спор продолжился за полночь, мы приводили все новые примеры — каждый за свою идею. Кажется, Пушкин все-таки со мной согласился, а Грибоедов на меня обиделся. Так получилось, что спор о Шекспире уступил спору о будущем России, а старый друг — новому.

Глава 10

Отъезд Грибоедова в Персию в ранге министра. Утешение от Пушкина. Я обещаю поэту достать место соредактора «Северной Пчелы» вместо Греча. Первый шаг в наших планах. Пушкин попал под следствие об авторстве «Гавриилиады». Мой совет. Я поддерживаю пушкинскую ложь перед Бенкендорфом. Пушкин решает сказать царю правду, даже навредив мне. Уговоры не действуют. Рассказ Пушкина о встреча с государем в Чудовом монастыре. Пушкин прощен. Я посвящаю ему «Эстерку». Грустное прощание.

1

Свершилось одно из самых горьких расставаний в моей жизни — отъезд любимого Александра Сергеевича в Персию. Он получил от царя 40 тысяч червонцев, высокий чин, но уезжал невесел. На пике дипломатической карьеры его отчего-то томили предчувствия. Он завидовал мне и другим, кто имел возможность заниматься литературным трудом. Грибоедов мечтал работать над «Грузинской ночью». Я вызвался опубликовать уже написанные куски новой драмы, но Александр отказался. Может быть он и прав, ведь это лишь наброски к картине. Однако ж сам я перечитывал их с удовольствием и делился ими с добрыми знакомыми.

Просились мы грустно, меланхолическое настроение Грибоедова передалось и мне. Отправляясь в путешествие, Александр Сергеевич написал мне с первой же станции: «Терпи и одолжай меня, это не первая твоя дружеская услуга тому, кто тебя ценить умеет».

Моя меланхолия прошла быстрее грибоедовской, — ко мне в тот же день к вечеру явился другой Александр Сергеевич и увлек меня на прогулку. Пушкин, как обычно, был весел и словоохотлив.

— Не переживайте за Грибоедова. Он теперь посол в ранге министра — к такой персоне прислушиваются короли. А Александр Сергеевич, с его умом и знанием Востока добьется новых великих побед на дипломатическом поприще.

— Я сторонился наших планов именно оттого, чтобы не повредить Александру, — признался я. — Из нашего поколения, из друзей, он едва ли не один достиг блестящего положения. Пусть его звезда поднимется еще выше и станет ориентиром для многих. Вернувшись из Персии, он много доброго и полезного сможет сделать.

— Ну, так и порадуйтесь за его блестящую будущность. Встряхнитесь! В конце концов, Грибоедов, будучи гусаром, сам веселился отчаянно… Вот, хотите — так закатимся в заведение к мадам Ленон — я там и Грибоедова видывал.

— Вы это серьезно, месье Пушкин?

— Да будто вы сами там не бывали, а, Фаддей Венедиктович?

— Бывал, но до женитьбы.

— А вот Дельвиг так об этом судит: то, что у вас есть дома кухня, вовсе не значит, что вы не можете бывать в ресторане.

— В таком случае он дурно на вас влияет. Лучше погрузиться в дела, чем в удовольствия — они длятся дольше и приносят более надежное удовлетворение.

— Да не будьте же таким ханжой, развеселитесь… Кстати! Я был давеча в той лавке — помните? — где продавали зеленые груши, которые вы назвали аллигаторовыми. Хозяин совершенно ошалел от нежданных барышей и хочет еще заказать аллигаторовой груши. Я пытался отговорить — да где там! Жадность одолела.

— Быстро, однако, перешел он от страха разорения к стяжательству. Впрочем, такова природа человеческая — человек или боится, или к чему-то стремится, а в покое не бывает.

— Так лавочник и не поймет никогда: откуда на него манна небесная свалилась и куда пропала? А ведь всю эту историю сделало одно ваше перо, — сказал Пушкин.

— Отчасти соглашусь. Верно то, что я во многом создал «Пчелу». А заметку эту кто угодно мог написать — Греч, Сомов — и эффект был бы тот же. Если писатель перед читателем стоит один, что в журнальном деле он опирается на конкретную газету, ее авторитет. Верит читатель газете — поверит и в новость об аллигаторовой груше. Да во что угодно поверит, но только