что я включу неприязненные строки в восьмую главу «Онегина». Она отомстит за вторую — которую, к вашему сведению, я не проигрывал, а только заплатил ее экземплярами долг, как вы мне свой — не своими, а, кажется, родительскими алмазами. Что, если это возражение прочтет публика?

Не злитесь и не сердите меня, и тогда при первом свидании мы сведем счеты не у барьера, а за карточным столом.

До встречи,

Ваш А.П.

— Позвольте прочесть, — спросил я, и Пушкин безропотно протянул письмо. — Александр Сергеевич, если в первом письме оскорблений было с избытком, то во втором их как раз довольно, чтобы затеять дуэль. Прогресс очевиден, но сути дела он не изменил — Великопольский вас вызовет. Совет показывать вам стансы перед публикацией, намек на чужие алмазы, а которых вы напишите не где-нибудь, а в вашем знаменитом романе — к чему все эти задиры? Ведь вы же решили, что драться не стоит.

— Это не я решил, а вы меня поколебали, Фаддей Венедиктович, — возразил Пушкин. — Я чувствую себя оскорбленным, и скрывать этого не считаю нужным.

— Так послушайтесь до конца, смягчите еще. Так, чтобы задеть, но не ранить. А если вы ставите ему выбор между оскорбительной и позорящей публикацией и дуэлью, то, как дворянин, Великопольский выберет второе. Вернее, вы опять оставили его без выбора. Правьте еще…

— Но Фаддей Венедиктович…

— Я в своих словах уверен, прислушайтесь, Александр Сергеевич, умоляю вас. Ведь это может повредить и нашим планам.

— Но слабость, проявленная в вопросе чести, также опасна…

— Иначе я призову Сомова, а сам уеду и на вас обижусь не в шутку!

— Будь по-вашему, — Пушкин снова уселся за стол и написал уже полулюбезное письмо, оставив, однако ж, угрозу прописать Великопольского в «Онегине». Более от него и ждать было нельзя, зная его крутой нрав. Я и так добился, на первый взгляд, невозможного — теперь дуэль отложится до новых выходок с обеих сторон.

— Я сам письмо отправлю, чтоб вы не передумали, — сказал я, убирая бумагу в карман.

— Согласен, но с тем, что вы обещаете показать мне ответ Великопольского — не будет ли там новых намеков или стихов похлеще!

Щепетильность или вспыльчивость тому причиною, но Александр Сергеевич вел себя в этом деле с опасностью. Без советчика с холодною головою он в любую минуту может ввязаться в историю.

Я еще поболтал с ним о последних литературных пустяках с тем, чтобы увериться, что прежняя вспышка гнева без меня уже не возобновится. Затем я откланялся — говорить о серьезном у обоих уже не было сил, и мы условились назначить специальное время.

К Грибоедову я в тот вечер уже не попал, Пушкин со своей обидчивостью занял все мое время…

3

Великопольский не преминул ответить, да и понятно — я бы, сидючи в Пскове, также не упускал повода измарать перо. И то спасибо, что письмо пришло ко мне.

«…А разве его ко мне послание не личность? В чем оного цель и содержание? Не в том ли, что сатирик на игроков сам игрок? Не в обнаружении ли частного случая, долженствовавшего остаться между нами? Почему же цензура полагает себя вправе пропускать личности на меня, не сказав ни слова, и не пропускает личности на Пушкина без его согласия?.. Пушкин, называя свое послание одною шуткою, моими стихами огорчается более, нежели сколько я мог предполагать. Он дает мне чувствовать, что следствием напечатания оных будет непримиримая вражда. Надеюсь, что он ко мне имеет довольно почтения, чтобы не предполагать во мне боязни».

Список письма Великопольского я без всякого опасения отправил Пушкину. Иван Ермолаевич действительно не хотел ссоры, в чем Александр Сергеевич мог теперь убедиться воочию. Ему, мне кажется, было бы жаль лишиться если не слабого поэта, то картежника, которого даже сам Пушкин, славный своими проигрышами, легко обыгрывает. Человек, облеченный таким талантом, заслуживает всяческого снисхождения.

Я написал Ивану Ермолаевичу самый любезный и примирительный ответ в красках описав смятение Пушкина от их ссоры, его дружеское и искреннее расположение к Великопольскому, присовокупив, что «заносчивость Пушкина — от его смущения, а не по летам мальчишеская горделивая щепетильность кажется наглостью только до первого дружеского слова, от которого и тает без следа».

Наконец, дело завершилось, однако — сколько хлопот при таком ничтожном поводе!

4

В один из вечеров, каковые я обычно проводил у Грибоедова в узком кругу знакомых, где я старался быть непременным участником. Он жил тогда в одной гостинице в Пушкиным — у Демута. Мы разговаривали о Шекспире, и Грибоедов особенно отмечал «Бурю», он находил в ней красоты первоклассные.

— Шекспир писал очень просто, — говорил также Александр Сергеевич, — он немного думал о завязке, об интриге и брал первый сюжет, но обрабатывал его по-своему. В этой работе он был велик. А что думать о предметах! Их тысячи, и все они хороши: только умейте пользоваться. Многие слишком долго приготовляются, собираясь написать что-нибудь, и часто все оканчивается у них сборами. Надобно так, чтобы вздумал и написал.

Грибоедов считал, что оценить язык Шекспира можно только в подлиннике.

— Выучиться языку, особливо европейскому, почти нет труда: надобно только несколько времени прилежания. Совестно читать Шекспира в переводе, если кто хочет вполне понимать его, потому что, как все великие поэты, он непереводим, и непереводим оттого, что национален.

Пребывая на Кавказе, Александр Сергеевич посвящал себя не только военным и дипломатическим занятиям. В часы досуга он уносился душою в мир фантазии и сочинил план романтической трагедии и несколько сцен вольными стихами с рифмами. Трагедию Грибоедов назвал «Грузинская ночь», почерпнул предмет ее из народных преданий и основал на характере и нравах грузин. Широкое использование народных сказок и обычаев он перенял у того же Шекспира.

Перейдя с британского трагика на свои стихи, Александр Сергеевич стал читать отрывки «Грузинской ночи» и рядом с силуэтом этой трагедии, которая только вырисовывалась, словно новый литературный материк, terra incognita, его «Горе от ума» казалось лишь разминкой пера гения.

Вдруг в двери просунулся без стука (по привилегии нахальства) Сашка — верный слуга и молочный брат Александра Сергеевича, помаячил какой-то бумажкой, подошел и отдал ее мне. Оказалось — записка от Пушкина: «Прощайте! Прошу Вас с пониманием отнестись к моему решению покинуть столицу, поскольку, верьте, имею к тому серьезные основания. Преданный Вам, Пушкин».

— Кто принес? — спросил я, поворачивая бумагу с тем, чтобы отыскать какие-то поясняющие слова.

— Мальчишка что тут на посылках.

— Ответ ждет?

— Никак