Стемнело. И Марат стал видеть только свое отражение в стекле. Благодушное настроение, навеянное дорогой, горячим борщом и стопкой холодной водки, таяло, таяло и вконец исчезло. Из темного окна на Марата смотрел усталый, побитый сединой мужчина с напряженным взглядом. «А все туда же, все туда же», – оценил Кузьмин осуждающе отражение в стекле этого чужого человека.

Компания молодых ребят с вещичками и гитарой шумно ввалились в вагон-ресторан. Видать, в поезд-то их пустили пару остановок проехать, а купе для них не нашлось. Лица светлые, радостные, открытые, безмятежные.

«Из них никто еще никого не предал, – вдруг подумал Марат, – зачем я вспомнил о предательстве? В зеркало посмотри – у тебя жена и дочь.

Я еду Филиппу помочь. Да! Он Полинку спас. И Агнии помогаю. Она мою Полинку спасла. И хватит об этом».

После московской тридцатиградусной жары петрозаводские плюс десять показались счастьем. Всего-то ночь пути на быстром поезде, а уже Север! Здесь даже Ленин на площади стоял не с кепкой в руке, а с ушанкой. А что, логично! Вождю здесь было бы холодно в кепке. Местные – заботливые.

До Соловков путь неблизкий – несколько часов на автобусе. Марат запасся на всякий случай бутылкой коньяка и закусоном. То есть намеревался провести время с пользой и удовольствием. Автобус заполнялся быстро. Рядом сел благообразный старичок с бледной, как у всякого северянина, кожей. Чопорно поздоровался. Тронулись в путь. Марат ерзал: достать бутылку, предложить выпить за компанию соседу? А вдруг отвергнет с негодованием? Еще и лекцию прочтет про вред пьянства? Как тогда Марат будет на глазах у морализующего давиться вкусным коньяком? Без всякой приятности тогда часы потянутся.

– Меня Марат зовут.

– Василий Парфенович.

– Очень приятно. Я – старший следователь Следственного комитета, – «пусть знает, что не забулдыга какой, а серьезный чел, и если и пригубил каплю алкоголя – так потому, что стессующая работа вымотала вконец».

– А я профессор Петрозаводского педагогического института. Историк.

– Вот это – да! Это мне подфартило-то как! – воодушевился Марат, но сразу осекся: – Или я вас буду отвлекать расспросами? Я в первый раз в этих краях.

Василий Парфенович пожал плечами:

– Да, нет. Спрашивайте, конечно.

Тогда Марат задал главный, экзистенциальный, мучающий его вопрос:

– Василий Парфенович, как вы относитесь к коньяку?

– В связи с чем интересуетесь? – понизил голос профессор.

– Прихватил с собой, – доверительно сообщил Марат так же тихо.

– А нас не оштрафуют? За распитие в неположенном месте? – осторожничал Василий Парфенович.

– Мы не будем афишировать, – Марат, наклонившись, ловко откупорил бутылку, разлил жидкость в бумажные стаканчики, протянул один профессору, разложил столик перед креслом, выложил бутерброды. – Вы же выпивши не буйный? Во-от! И я не буйный! Рад знакомству, очень рад! Я на Соловки направляюсь. Говорят, это место силы.

– Еще какое! Прекрасное и страшное место. Предательство, благородство, добро и зло – все там сущностно перемешено.

Василий Парфенович замолчал, смотрел задумчиво в окно. Марат снова разлил коньяк по стаканчикам, выпили не чокаясь.

– Да, – подал, наконец, голос профессор, – место силы, место силы. Я не специалист по ноосфере – но Соловки, несомненно, ее насытили как высоким духом, там и низкими мерзостями. Вы знаете, что такое ноосфера? – профессор недоверчиво покосился на Марата.

– Приблизительно.

– Ноосфера – это мыслящая оболочка, формирующаяся человеческим сознанием.

Марат кивнул. По части человеческого сознания вообще все возможно, потому что непонятный объект – сознание человека. Может и оболочку сформировать – почему нет? Но все же спросил:

– И что, она отдельно от нас уже мыслит?

– В какой-то мере да.

– Это очень сложно, – сказал Марат.

– Сложно, – согласился Василий Парфенович. – Так вот Соловки. Подвижничество монахов, во-первых; такое место, знаете, выбрать для молитв – это тоже силу духа надо иметь. «Соловецкое сидение» – тоже энергетики этому месту прибавило. Ведь восемь лет монахи сопротивлялись, восемь! Никонианской бесовской реформе сопротивлялись. Отстаивали бы монастырь и дальше. Но их предали. Ох, раскол, раскол. Ведь некоторые историки выводят события девятьсот семнадцатого года из церковного раскола конца семнадцатого века. Когда кресты с церквей сбивал народ православный. Именно после раскола пошатнулась вера русских людей в праведность официальной церкви. И то – мыслимое ли дело – православные православным языки вырывали. Когда никониане захватили Соловецкий монастырь – подвешивали монахов за ребра на крюках, четвертовали, заживо морозили во льду. Из пятисот защитников монастыря в живых осталось только четырнадцать человек. Потом, в двадцатом веке, в двадцатых годах опять раскол до нас докатился, и снова людей мучили. Вот так-то. Можно вас, Марат, спросить? Вы – верующий?

– Крещеный, – уверенно сказал Марат. – Меня родители уже Маратом записала, потом креститься понесли. А в Святках-то такого имени и нет. Мартином окрестили. Да, наверное, верующий. Библию я не читал, но знаю, что что-то такое есть.

Василий Парфенович улыбнулся:

– Главное – не атеист. С атеистами сложно на эти темы разговаривать. Никон-то из наших, из соловецких монахов, постриг здесь принял. А такой, прости господи, чертяка. Бабушка моя рассказывала: его, кроме как чертом, здесь никто и не называл. У нас если никонианин в дом заходил, за стол садился (а как гостя не угостить?) – после кружку-ложку выбрасывали. Погаными считали никониан-то, нечистыми. А то! Тут, знаете, все по-серьезному. Мы – поморы. У нас здесь не шутят. Белое море увидите – поймете почему.

Марат поежился:

– Я уже понял, холодно тут у вас, даже на памятнике ушанка.

Так они ехали, трапезничали, Василий Парфенович рассказывал о Карелии, о здешнем эпосе «Калевала», о местных чудесах, о Кижах, конечно, о церквях знаменитых – без единого гвоздя построенных.

– Это же уму непостижимо! Простые, деревенские мужики, у них ведь и проекта не было, они чисто интуитивно понимали конструкцию. И даже лучше, чем современные обученные инженеры понимали! Какие деревянные кружева плели; вы, Марат, обязательно побывайте в Кижах. Это же такая архитектура – живопись по небу. Хватило ведь фантазии. Не срисовано ниоткуда. Сами придумали. Не итальянских мастеров выписывали, свои, местные, простые люди собрались да и построили. Как уж раскумекали – а получилось чудо.

– В этот раз не