Он ложился рядом с Марией, тихо похрапывавшей в темноте, и вспоминал первые ночи, когда её похрапывание ему так напоминало тихое мурлыканье котенка. Он так любил тогда слушать её дыхание — когда она, после объятий, бешеных ударов крепких тел, после криков и полётов, засыпала нагая, горячая, насладившаяся и раскидывала в стороны руки и ноги.

Но они перестали летать. Крылья обменяли на надёжные цепи. И только совсем редко, скрывая желание, словно стыдясь потери контроля над собой, жена снисходительно позволяла ему полетать. Конечно, она тоже летала, но обставляла это такими мелкими унижениями, что он себе всё время казался большим приблудным кобелём, радующимся старой косточке, которой брезгует последняя шелудивая собачка. И когда он, отодвигаясь от жаркого тела засыпавшей жены, всё так же раскидывавшей ноги, смотрел на её белое, расплывшееся тело, утопавшее в горячей пуховой перине, слушал её храп, ему казалось, что даже своим храпом она держит его на короткой цепи.

И остались у него два утешения, два прибежища в жизни — его мельница и сны — вперемешку с кино.

Все знали, что мельник большой охотник до кино. Когда в Топоров привезли трофейную, затёртую до дыр копию «Тарзана», он сходил на все четырнадцать сеансов, своим энтузиазмом поражая даже мальчишек. Он терпел всё — хрип слабенького репродуктора, косорукость кисло-пьяного механика, гогот и разговоры толпы, но стоило только лучу проектора задрожать в воздухе, как вечерние звёзды исчезали и всё на свете переставало существовать для Яна.

Нет, он не мечтал о том, чтобы оказаться на месте человека-обезьяны, нет, та, экранная Джейн была слишком хороша, такая тоненькая, такая гибкая, её улыбка была слишком хороша, но… но всё-таки он знал, что, удержавшись днем, ночью он станет полностью свободным, и тогда, может быть, может быть…

Больше всего он любил трофейные фильмы — они напоминали ему его сны — большие сказки о свободе и красоте, драках, фехтовании на шпагах, купании в блестящих на солнце прудах, сказки о садах, белоснежных цветущих садах, о больших великанах, машущих крыльями мельницах, о красивых женщинах.

Да, женщины ему снились. Он не знал, не помнил тех, кто ему снился, но тянулся к горячим объятиям, он пытался всё время догнать тех, кто входил в его сны, он рассматривал наготу, ему становилось тревожно и хорошо, когда женщины падали ему на грудь. Он пытался поднять спутанные волосы, скрывавшие лица, он хотел увидеть глаза, целуя мягкие губы. Но лица всегда оставались скрытыми. Он не видел, кого он целует. Он никогда не знал, что же будет дальше, так как стыдился своего желания и просыпался. День проходил в обычной суете, заботах и разочарованиях, и он опять, стесняясь и стыдясь своего порока, ждал ночи.

И вот после возвращения домой, после больницы, он заметил, что его сны изменились. Что-то было такое, что он не мог вспомнить. Ян недоумевал, он почувствовал странное ощущение, что он забыл что-то очень-очень важное. Его сны стали казаться ему какими-то непривычно приевшимися, заурядными, какими-то плоскими. Так ещё одно разочарование пришло к нему.

…И вот теперь-то он понял, что случилось. Он вспомнил свои сны в больнице, он понял, чего ему не хватало так сильно! Его сны перестали звучать! Они лишились голоса. Ян вдруг почувствовал, что где-то внутри головы стали лопаться какие-то верёвки. И сначала слабые голоса, потом разноголосица шёпотов зашелестела и запела о любви. Вот что он потерял! Он отпустил плечо Ларисы, схватился за голову и застонал от ударившей боли — так много отражений одного голоса он услышал внутри.

Лариса сделала шаг вперед. Она осторожно прикоснулась к его плечу.

— Простите меня…

Мельник молчал, закрыв лицо руками. Она осторожно начала гладить его плечо. Вдруг он опустил ей руки на плечи, сжал и заглянул в глаза. Она мгновенно закрылась, напряглась. Их взгляды схлестнулись.

— Ты! Ты мне не снилась! Я не дурак. Я помню. Всё помню! Ты… — он опять забормотал, будто не выходил из горячки. Он не замечал, как встряхивал девушку, как соломенную куклу. — Ты… Ты мне говорила, что… Ты ведь говорила мне всё это, да?!

— Да, — только сказала Лариса и беззвучно зарыдала.

Она наклонила голову, пряча заплаканные глаза, пыталась поднять руки, но мельник сковал её своими ручищами. У неё не было сил. Она топнула ногой от невозможности вырваться. И вдруг мельник обнял её, как ребенка, он закрыл ей небо своим огромным телом, он прижал её к себе, бормоча удивительно простые и нежные слова, от которых у неё закружилась голова. Ян осторожно гладил её голову, тихонько гладил горячей ладонью затылок и шейку.

В ту ночь мельник впервые не ночевал дома.

Мешки с зерном стали им ложем, и ночь — покрывалом. И он говорил взахлёб, говорил нежности, смеялся и радовался её словам, её ласкам, поцелуям, укусам, ударам, смеху, царапинам, слезам и песням, которые она ему пела, баюкая. Такой жар шёл от их тел, что, казалось, мельница светилась изнутри. И вместе они расцветали друг в друге, вместе летали и вместе кричали…

И жившая на окраине Топорова несчастная старая баба Францева, которая вышла подоить корову в полчетвёртого утра, крестилась от ужаса и думала, что на мельнице черти кричат.

Вот так и появились первые слухи о нечистой силе на мельнице.

В эту сказку верили все благодарные слушатели бабы Францевой, то есть старики и дети. Со временем история о чёрте обросла удивительными подробностями, находились свидетели, которые клялись, что слышали о таких делах ещё от своих прабабок, что дело было «ще за царя, що пан панував, да й уподобав ходити до молодици, до дони старого власника млину. Отож, та й загинув вiн, бо його нечиста сила перестрiла».

Другие спорили и ругались, что не было там ни пана, ни дочки мельника, что черти спокон веку там были «бо там старого цигана вбили, та й уся геть чисто злодiйська сила позбирались на його могилу». Третьи… Да и дело ли нам до этих разговоров? Много было слов перемелено, больше, чем мельница зёрен смолола от самого её строительства.

…Прошли годы. Топоров поменялся, перестроился. Но следы послевоенных рассказов, когда-то так волновавших