землетрясением. Люди смотрели на аль-Касама как на посланца пророка Магомета и готовы были выполнить любой его приказ.

Вокруг Домета стояли мужчины с черными от палящего солнца лицами. Они привыкли пахать землю, но им пришлось уйти на заработки в город. А в городе они работали в каменоломне, на стройке, в порту, на фабриках. Были и такие, кто пошел торговать на рынок или стал лоточником. В городе они узнали, что такое одиночество среди моря людей, научились глушить тоску вином и синематографом, карточными играми и проститутками. Были среди них и такие, которые попали в арабскую компартию, но оттуда, как и все остальные, — в мечеть. Там седобородый проповедник открывал перед ними пути, на которых они не будут одинокими и ни перед кем не станут гнуть спины. Простые, ясные и убедительные слова проповедника западали в самую глубину души и становились точкой опоры.

У Домета закружилась голова, и он вышел из мечети. У него было ощущение, что он присутствовал при сеансе гипноза. Салим был прав: аль-Касам — вождь. Домет начал расспрашивать об аль-Касаме всех, кто его знал: да ведь он — готовый герой для пьесы! Вскоре Домет узнал, что аль-Касам родился в Сирии в семье учителя.

«Как и я».

Учился аль-Касам в Каирском университете. Окончив его, стал учителем и имамом[10]. В своих проповедях призывал жить по Корану. Когда началась Первая мировая война, аль-Касам служил в турецкой армии неподалеку от Дамаска.

«И служили мы совсем рядом!»

К концу войны аль-Касам вернулся в родную деревню и создал там отряд самообороны. Потом бежал от французских властей сначала в горы, где создавал боевые отряды, потом — в Дамаск, потом с поддельным паспортом — в Бейрут, а оттуда — в Хайфу. Тогда аль-Касаму было за сорок. О его личной жизни Домету ничего не удалось узнать.

Аль-Касам ходил по Хайфе, беседовал с арабскими рабочими, заходил в их жалкие ночлежки, в курильни гашиша, в лачуги, где занимались своим ремеслом проститутки. «Нет такого места, куда ни зашел бы наш имам в борьбе с пороком», — с гордостью говорили хайфские арабы.

Аль-Касам разъезжал и по деревням, не пропускал ни одного дома. Его влияние неизменно росло, и он снискал славу неистового борца за угодные Аллаху дела.

Аль-Касаму не составило труда создать боевой отряд, который он назвал «Черной рукой», а англичане — «бандой» и объявили денежную награду за ее поимку. Вооруженный винтовками и самодельными бомбами, отряд нагонял ужас на евреев. Первыми жертвами стали трое членов киббуца Ягур и сержант полиции Моше Розенфельд. «Черная рука» сжигала еврейские плантации и устраивала взрывы на железной дороге, проложенной англичанами.

Аль-Касам попытался уговорить муфтия вместе с ним объявить священную войну против мандатных властей, а может, и поднять всенародное восстание, но муфтий отказался, сказав, что еще не пришло время. На самом же деле муфтий опасался, что аль-Касам станет влиятельней, чем он.

Англичане начали охотиться за аль-Касамом, и он ушел со своим отрядом в горы близ Дженина. Там они прятались в пещерах, а феллахи[11] из соседних деревень носили им рис, сахар, муку, сыр, маслины, сигареты, чай, мыло.

Члены «Черной руки» принесли клятву на верность аль-Касаму, но искушение денежной наградой оказалось сильнее клятвы, и английская контрразведка получила точное описание пещеры, где скрывается неуловимый аль-Касам.

Пещеру окружило армейское спецподразделение. Когда утром аль-Касам вышел, потягиваясь после сна, снайпер нажал на курок. В донесении командира спецподразделения говорилось, что аль-Касам был убит прямым попаданием в глаз.

Домет несколько дней ходил сам не свой: готовый герой для пьесы есть, а пьеса не получается. Домету что-то мешало, но он никак не мог определить, что. И вдруг его осенило: аль-Касам — это же арабский Трумпельдор! Как он раньше не сообразил! И до чего они похожи: оба приехали из-за границы, у обоих уже был военный опыт. Соратниками Трумпельдора были гимназисты, которые покинули родные дома, чтобы стать земледельцами. Соратниками аль-Касама — земледельцы, которые покинули родные дома, чтобы стать рабочими. Жизнь и смерть обоих превратилась в легенду. Трумпельдор перед смертью произнес последние слова, ставшие девизом целого поколения. Апь-Касам… Ну, пусть произнесет перед смертью молитву. Правда, как мог успеть произнести ее человек, убитый наповал. Но для пьесы это не имеет никакого значения!

Параллель между аль-Касамом и Трумпельдором пришла на ум не только Домету. После разгрома «Черной руки» один из лидеров ишува[12] и вождь Трудовой партии Давид Бен-Гурион сказал: «Это был арабский Тель-Хай».

5

За то время, что Домет провел в Ираке, в Палестине многое изменилось, и прежде всего — количество евреев. Оно настолько возросло, что евреи теперь составляли почти треть населения страны. Арабы решили, что от них можно избавиться только силой, но было уже поздно: еврейский ишув пустил глубокие корни. Евреи же надеялись уговорить арабов разделить Палестину мирным путем, пойти на компромисс и объяснить им, что от раздела они только выиграют. Самые частые попытки найти взаимопонимание предпринимал Бен-Гурион. Он считал, что ему будет гораздо легче договориться с арабами, получившими европейское образование, и для начала выбрал мусульманина Мусу Алами и христианина Джорджа Антониуса.

Выпускник Кембриджа, Алами входил в ближайшее окружение муфтия и через жену был связан с ним родственными узами. По-английски он говорил гораздо лучше Бен-Гуриона. Жил Алами в деревне около Иерусалима и принял Бен-Гуриона под огромным развесистым дубом.

— Самый старый дуб в Палестине, — сказал Алами, приглашая гостя к столу и приготовившись выслушать его предложение.

Предложение Бен-Гуриона заключалось в том, чтобы евреи и арабы на равных правах вошли в состав будущего правительства Палестины, независимо от их абсолютной численности в ней.

— Нас, конечно, намного меньше, чем вас, — сказал Бен-Гурион, — но евреи приезжают сюда, чтобы превратить пустыню в цветущий сад, и арабы от этого только выиграют. Вы согласны?

Алами опустил очки на нос и посмотрел на еврейского вождя, о котором был достаточно наслышан.

— Нет, — сказал выпускник Кембриджа, — по мне, пусть эта страна остается нищей и пустынной до тех пор, пока арабы сами, без помощи евреев, не превратят ее в цветущий сад.

«Будь я арабом, — подумал Бен-Гурион, — я считал бы точно так же».

— В таком случае, — попытался он прощупать другой вариант, — может, стоит обсудить раздел Палестины. Арабы будут занимать свою суверенную территорию, а евреи — свою.

— Я не вижу смысла в обсуждении раздела Палестины, — сказал Алами, — ибо она целиком принадлежит арабам. Но евреи, пожалуй, могут получить в арабском государстве