– Я не знала, что с ней делать! Она пробыла со мной ну где-то неделю, [постоянно повторяя]: Ich bin ein Deutscher Frau! [ «Я немка!»] И мне хотелось смеяться, и я была удивлена, что Мандель велела мне учить ее немецкому языку, в то время как я сама едва могла говорить по-немецки!

В конце концов Анна узнала, что семья добилась освобождения девочки15.

Элла Лингенс-Райнер несколько раз встречалась с Мандель. Элла была заключенной с необычным статусом: она, немка, была единственным нееврейским врачом среди заключенных16. Она удивилась, узнав об инциденте, когда Мандель организовала досрочное освобождение молодой австрийской девушки, отказавшейся изготовлять боеприпасы. Инцидент вызвал небольшой скандал, который впоследствии замяли. Хёсслер, все еще враждуя с Марией, хотел доложить об этом в Берлин. Однако в то время он сам попал под горячую руку начальства из-за кражи древесины, и вскоре после этого его на некоторое время отправили в отставку.

Лингенс-Райнер отчетливо помнила, что Мандель любила дарить подарки, особенно чужие вещи.

– Иногда я просила разрешения писать своему сыну маленькие письма с рисунками17. Старшая надзирательница не только каждый раз выдавала мне разрешение, но и проявляла свою симпатию, вкладывая мне в руку что-нибудь, например, сухофрукты или банку сардин. Я брала подарок, не понимая причины такой щедрости, и уходила.

Мандель также дала Лингенс-Райнер направление на склад посылок и велела ей взять себе «какую-нибудь посылку получше»18.

Станислава Рахвалова, заключенная, у которой было много неприятных встреч с Мандель, также отметила проявления доброты со стороны Марии.

Я помнила, что в этой женщине тоже есть человеческие чувства. Однажды, на отборе венгерских евреев, она сжалилась над девочкой-подростком, которая вдруг начала танцевать перед ней босиком, среди свертков, людей, хаоса и криков разнимаемых заключенных. Девочка танцевала какой-то красивый, причудливый танец и в конце концов склонилась к ногам главной надзирательницы с молчаливым призывом позволить ей поступить в лагерь вместе с матерью. Один жест Мандель спас им жизнь, и они проследовали в лагерь счастливые, потому что [были] вместе. Она [Мандель] даже вспомнила о них позже, и они обе стали начальницами бараков в Krätzenblock [8], 19.

В Аушвице низкий порядковый номер на руке заключенного значил, что этот человек прожил гораздо больше, чем обычно жил среднестатистический узник. Даже персонал относился к таким долгожителям с некоторым уважением. После того как Мария пробыла в лагере четыре месяца, она отдала приказ не участвовать в выбраковке любой здоровой женщине с низким четырехзначным номером. Для примерно трехсот молодых женщин из самого первого транспорта в Аушвиц, до сих пор остававшихся в живых, это стало значительной передышкой, и многим из них удалось выжить20.

Хотя скрипачка оркестра Зофия Циковяк прекрасно осознавала жестокость Мандель, она в то же время очень глубоко задумывалась о ее мотивах. Она считала, что существовало две Мандель: более жестокая Мандель из Равенсбрюка и Мандель из Аушвица, чье высокое положение не позволяло ей проявлять такую же жестокость.

Зофия не раз была свидетелем того, как Мандель избивала людей у ворот. Позже она заметила:

– Между собой мы обсуждали, что она делала это скорее для показухи перед подчиненными, чтобы показать, как они должны себя вести, а не из врожденного садизма. Таубер точно был садистом, как и Дрекслер – его заместитель. Но я бы не сказала, что у Мандель были какие-то садистские наклонности.

Зофия признала, что, когда Мандель распускала руки, это было ужасно.

– Но я не могу сказать, что она с наслаждением терзала заключенных. Скорее она заботилась о том, чтобы произвести на персонал впечатление очень важного человека21.

Глава 50

Лагерные дети

«Зеленая трава, зеленая трава у меня под ногами, я потеряла своего милого, мне придется искать милого или свою любовь. Его нет здесь, его нет там, но должен же найтись кто-то и для меня».

Песенка, которую Мария Мандель пела детям в Аушвице1

Мария всегда мечтала о детях. Больше всего она хотела стать матерью, но у нее так ничего и не получилось. Вместо этого любовь Марии часто доставалась детям членов семьи. Она была очень привязана к трем сыновьям своей сестры Анны и послала своим любимым племянникам красный грузовик и пару лыж, купленных в Польше. Эти лыжи сохранились до наших дней – потрепанные, но исправные.

В Биркенау она часто отвлекалась от своих профессиональных обязанностей из-за постоянной одержимости детьми. После неудачной помолвки в Мюнцкирхене Мария закрутила серию романов с высокопоставленными мужчинами в различных лагерях, где проходила службу. Ни от одного из этих мужчин она не забеременела, и ее бездетность или, возможно, даже неспособность иметь детей стала причиной многочисленных попыток общения с детьми, которые появлялись среди прибывавших узников.

Мария носила с собой пирожные и шоколад и часто посещала детские бараки, чтобы раздать угощения. Станислава Рахвалова рассказывала:

– Я несколько раз видела ее с улыбающимися детьми на коленях, прекрасную в своей радости, потому что дети бежали к ней в веселой суматохе и протягивали руки за подарками2.

Мария также могла защищать детей в лагере. Однажды заключенная, отвечавшая за карантинный барак, вывела детей на улицу поиграть. Когда они обнимались всей толпой, то потеряли равновесие и попáдали на землю. Внезапно смех и хихиканье обернулись мертвой тишиной; заключенная подняла голову и увидела Марию, гневно кричавшую:

– Ты же польская мать! Как ты могла быть такой беспечной? Дети могли пострадать!

Заключенная была уверена, что ее накажут, но в итоге ей лишь посоветовали «быть осторожнее»3.

В другой раз Мария подошла к «чрезвычайно красивой и сильной» беременной немке. Мария попыталась объяснить ей, как глупо усложнять свою жизнь в лагере рождением ребенка без отца, а затем неожиданно попросила ее отдать ребенка ей. «Я так несчастна, потому что у меня нет детей – они были бы мне как родные»4.

Время от времени Мария «усыновляла» ребенка, который привлекал ее внимание, например, интересного мальчика-сироту из числа цыган, который сносно говорил по-немецки. Мальчику было около пяти лет, и он стал любимцем эсэсовцев, которые обнимали его и катали на лошадях, а для ухода за ним выделили заключенную. В декабре 1943 года Зофия Улевич лично видела, как Мандель везла цыганского ребенка на санках, плотно укутав его одеялами, чтобы согреть, и привязав для безопасности.

– Она специально опрокидывала санки, поднимала его и громко смеялась. Цыганскому мальчишке это нравилось, и он смеялся вместе