— Мне надо над этим подумать, — серьезно ответила она. — Мне такое никогда не приходило в голову.

Потом неловко улыбнулась, и эта улыбка ослепила меня в темноте.

— Ты очень интересно говоришь, хоть и немножко странно. Правда, я согласна не со всем.

— Мерзавец! — взвыл я. — О, если б я мог свободно говорить по-русски! Будь проклят тот, кто первым создал для своего племени новый язык!

Никто по-прежнему не слышал меня, кроме девочки, которая, проснувшись, захныкала в соседней комнате. Я поспешил к ней и взял на руки — горяченькую, пахнущую детством и невинностью, что далеко не всегда одно и то же. Я стал покачивать Алену, как в тот страшный день, когда погибла ее мать. Я читал стихи, которые обращал совсем не к ней:

Когда священник пылкий, молодой

Из тайны тайн вкушает первый раз

Плоть Бога — узника гармонии святой

И с хлебом пойло пьет, войдя в экстаз,

Нет, даже он не в силах испытать,

Что было в ночь, когда глаза мои

Метались на тебе, и протоптать

Я пред тобой колени мог свои.

О, если б я чуть меньше был влюблен

И если бы чуть больше был любим

В те дни, под звон веселья, ливня звон, —

Лакей Страданья — я не стал бы им.

Но счастлив, что я так тебя любил,

Хоть голос боли до сих пор жесток.

Подумай, сколько сменится светил,

Чтоб сделать голубым один цветок[2].

— Ах, Оскар, — шептал я, глядя на уснувшую девочку и видя перед собой совсем другое лицо, — тебе и не снился такой голубой цветок, как тот, что нашел я в этом забытом Богом краю. Я всегда любил тебя, Оскар, хотя и не оставил на твоем летящем сфинксе на кладбище Пер-Лашез никакого признания. Но все же, должен сказать, что всего твоего буйного и болезненного воображения не хватило бы, чтобы придумать ее… Ты ошибался, утверждая, что жизнь подражает Искусству. Хотя, может быть… Но не в этом случае. Ни один художник не создал до сих пор ее портрета. Ни один поэт не воспел такой души. А ведь вот пожалуйста — она существует! И будет существовать после меня… Если Режиссер победит…

Когда я уже укладывал девочку, она вдруг открыла глаза и посмотрела на меня невероятно серьезно и совсем не сонно. "Спи-спи", — прошептал я и поцеловал ее коротенькие реснички. Но Алена увернулась и требовательно спросила: "У тебя есть деньги? Мама все кричала, что папа сделал ее нищей…" И уснула.

Я укрыл ее одеялом и вернулся в свою постель. Потом вспомнил о виски и допил остаток. Я так надеялся забыть к утру все, что увидел ночью! И уже уносимый мягкими, хмельными волнами, услышал, как открылась входная дверь, а через некоторое время включился душ.

"Ты спала с ним?!" — крик застыл у меня на губах, вспыхнул красными буквами, отделившимися от стены замка, завертелся спиралью и утонул во тьме.

Пол напился ночью, пока я была на съемках. Это было непохоже на него, что перепугало меня до смерти. Наверное, он вообразил самое худшее, чего на самом деле и быть не могло. Я не осуждала его, но и себя мне не в чем было упрекнуть. Хотя, говоря себе, что утаиваю от Пола свою странную связь с Режиссером единственно ради того, чтобы сделать ему великолепный сюрприз, я чувствовала, что слегка кривлю душой.

Эти ненормальные встречи пугали меня и завораживали. Я никогда не общалась с людьми настолько необычными, как Режиссер. Меня тянуло к нему, но только поговорить. Да, только поговорить. И еще испытать за короткое время съемок тот веселящий ужас, который он внушал мне своими идеями.

Пол проснулся часов в пять утра, когда и светать-то не начало. И я еще во сне почувствовала, что он смотрит на меня. Но когда наконец открыла глаза, его взгляд был устремлен к потолку. Обычная седая щетина торчала сегодня как-то особенно жалко… Мне захотелось потрогать ее, но я не смела прикоснуться к Полу, хотя по-прежнему ни минуты не сомневалась в своей невиновности. Ведь я не была его женой. Он не хотел меня сделать ею… И все же его молчаливое страдание делало меня преступницей.

Только я хотела заговорить, как Пол повернул голову и быстро сказал, будто предупреждая мои объяснения:

— Ничего не помню. Я пил виски?

— Ты допил все, что оставалось в бутылке.

— Кошмар! — вздохнул он. Это слово Пол усвоил недавно, и оно чем-то понравилось ему.

— Пол, я хотела…

Он опять перебил меня:

— Принеси мне пить. Пожалуйста.

Мне подумалось, что, может, он просто хочет, чтоб я убралась с его глаз, но делать было нечего. Я отправилась на кухню, а по пути заглянула к Алене. Она крепко спала, сбросив одеяло на пол и поджав босые ножки. Укрыв ее, я различила исходящий от легких волос едва заметный запах Пола и догадалась, что ему пришлось ночью убаюкивать девочку. Или просто мне везде чудился его запах?

Внезапно я ощутила нечто похожее на ревность: он тоже провел это время не со мной. Ему так хочется ребенка… Может быть, даже больше, чем жену.

Достав из холодильника вишневый сок, я наполнила огромный бокал, который когда-то моя мама подарила Славе, и осторожно понесла в комнату. Темная красная жидкость густо колыхалась, пытаясь вырваться наружу. На мгновенье мне представилось, что я несу Полу выжатую из кого-то кровь. Моему обожаемому вампиру… Властителю моих ночей…

Я так вошла в роль, что едва не опустилась на колени, протянув Полу бокал. Он с подозрением проследил мое прерванное движение и, залпом выхлебав весь сок, со стоном откинулся на подушку.

— Я умираю, — жалобно протянул он. — Как это меня…

— Угораздило, — помогла я.

— Да. Не помню.

— Пол…

— Я вставал ночью. Алена плакала.

— А я…

Он никак не давал мне договорить:

— А ты спала. Я не хотел будить. Почему я начал пить?

— Потому что тебе было плохо…

— Нет!

— Нет?

— Нет. Мне хорошо. И сейчас хорошо. Ты здесь. Только голова хочет лопнуть.

— Давай поглажу, — предложила я, забравшись на постель.

Пол покосился на меня и удрученно вздохнул:

— Я — маньяк. Сейчас я буду к тебе приставать.

— Пол, угомонись! Тебе же плохо.

— Я тебе надоел, да? Все время что-то болит.

— Ты никогда мне не надоешь… Помнишь, как ты обещал любить меня, когда я стану старушкой?

Он моргнул и улыбнулся.

— Теперь я это поняла… Я научилась представлять тебя стариком, и мне это понравилось. Ты будешь таким солидным, благообразным стариком. Но я не забуду, как ты умел целоваться.