— Устраивает! — резко возразила я. — Только… Это в радость, когда знаешь, ради кого ты это делаешь. Понимаешь? А мой друг… Я даже не знаю, какие у него планы. Он ведь не делал мне предложения.

— Значит, ты рождена для того, чтобы варить ему овсянку и стирать носки?

— Если это облегчит ему жизнь — почему бы и нет? Я знаю, что способна на что-то еще, но зачем непременно противопоставлять одно другому? Лишать себя чего-то… Я вполне справилась бы со всем, что составило бы мое счастье. Человек ведь очень многое может, главное, знать — ради чего… Когда я хотела стать художницей, то вовсе не собиралась лишать себя любви. Знаешь, мне даже жалко западных женщин… По-моему, они сами страдают, заставляя себя непременно делать выбор. Зачем обделять себя? Лучше приложить немного больше сил для того, чтобы все успеть!

Режиссер с сомнением покачал головой:

— Ты хочешь запрячься в тяжеленный воз и в одиночку тащить его, как все русские бабы?

— Почему это — в одиночку?! Я же как раз и говорю о том, что не хочу обрекать себя на одиночество!

— Ну как знаешь, — равнодушно ответил он. — Я могу предложить тебе только свой путь. Если твой друг никак не решится… Я обещал повести тебя на самую высоту, и это будет. Я помогу тебе достичь пика ощущений, пика удовольствия… А потом мы спустимся так низко, что, может быть, нас расплющит.

— И мы умрем? — замерла я.

— Не сразу, — спокойно заверил он. — Несколько лет у нас есть.

— Для чего все это?

— Чтобы перед уходом вобрать эту жизнь целиком. Со всеми ее пороками и радостями, с грязью и чистотой.

Он и сам не замечал, что ставит порок на первое место. Но я решила выяснить все до конца:

— Разве человек не должен стремиться к тому, чтобы уйти из этой жизни чистым?

Режиссер ласково тронул меня за подбородок:

— Дурочка… Ты совсем еще ребенок. Что за радость тогда от жизни?

— Но ведь радость может быть и чистой! Когда мы скакали на лошадях…

— Которых украли…

— Украли?!

— А разве они были похожи на диких? Не пытайся обмануть себя. Главное в твоей сегодняшней радости составлял привкус греха. И ты это чувствовала… Сами встречи со мной привлекают тебя именно тем, что оставляют потом ощущение запретности. Ведь ты не рассказываешь о них своему другу, верно? Хотя ничего греховного между нами не происходит. И все же на них — неуловимый налет порочности. И в этом вся радость.

Я призналась:

— Мне трудно с тобой спорить. Я медленнее соображаю.

Режиссер не стал меня добивать. Пропустив мои последние слова, он озабоченно спросил:

— Ну, как насчет свадьбы? Ты готова?

— А платье? — всполошилась я. — Где мы сейчас возьмем платье? Его привезут?

— Какое еще платье? Ты забыла, о ком наш фильм? Дай мне руку. Закрой глаза. Повернись лицом к ветру. Вот так… И не подглядывай, а то все испортишь.

— Нас снимают?

— Снимают, снимают. Зоркий глаз следит за нами неотступно. Ты готова?

— Кажется. А что я должна делать?

— Верить, — строго сказал Режиссер. — Больше от тебя ничего не требуется. Ты должна поверить, что на самом деле выходишь за меня замуж.

Видимо, на моем лице отразился такой ужас, что Режиссер залился высоким смехом:

— Ну, не настолько, — воскликнул он. — Это все же кино. Закрой глаза.

Его рука сильно сжала мою, голос зазвучал торжественно:

— Северный ветер, великий Борей, мятежный и непокорный! Соедини два сердца, что должны принадлежать друг другу, таких же мятущихся сердца, как ты сам. Тебе приносим мы свою клятву верности, ведь ты самый частый гость в эти краях. Забери все наше прошлое, но не остужай пыла наших сердец. И да будет наш союз вечен!

Его горячие, влажные губы коснулись моих так осторожно, будто он боялся спугнуть. Но я ничуть не испугалась. Я ведь знала, что за свадебной клятвой всегда следует поцелуй, только слегка забылась, еще раз произнося про себя все слова Режиссера, чтобы потом увести Пола навстречу ветру и повторить эту необычную клятву. Впервые мне захотелось сыграть в жизни сцену из кино… Очень уж проникновенно говорил Режиссер.

— Вот и все, — сказал он. — Можешь открывать глаза.

Я послушалась и тут же вскрикнула — мы снова стояли на крыше замка. Заливисто захохотав, Режиссер крикнул:

— Шампанского!

Какие-то нарядно одетые люди тотчас высыпали на крышу с бокалами в руках. В темноте их улыбки ослепляли, как фотовспышки. Знакомый официант поднес нам наполненные бокалы и почтительно отступил. Я озиралась, ничего не понимая, а Режиссер все смеялся и чокался со всеми.

— Кто это? Съемочная группа?

— Массовка! — отозвался он. — Толпа это всегда массовка. Нас поздравляют, улыбайся.

И я улыбалась и поддерживала все тосты, все больше входя в роль и пьянея. Изредка приходя в себя, я неизменно оказывалась на руках у Режиссера, и это не вызывало у меня ни малейшей неловкости. Один раз я очнулась от того, что вдохнула какой-то порошок с его руки, и он засмеялся, вытирая мне нос. А потом сознание настигло меня на мотоцикле, который мчался по городу, едва не сбивая светофоры. Я даже не испугалась, мне все было нипочем. Я что-то кричала, размахивая бутылкой, неведомо откуда появившейся у меня в руках. А потом швырнула ее в одно из темных окон.

— Класс! — завопил Режиссер, повернув голову. — Буди проклятых филистеров!

Мы остановились посреди улицы, которую я не смогла узнать, и стали бить окна камнями, обломками кирпичей, которых всегда полно возле дорог, и всем, что попадало под руку. Режиссер был в восторге и выкрикивал какие-то угрожающие лозунги.

— Мы их разбудим! — он схватил меня за плечи и благодарно поцеловал. — Они у нас вылезут из своей скорлупы! Мы их заставим наконец взяться за свою страну!

Я соглашалась со всем, что он говорил. Мне еще никогда не было так весело.

— А будет еще лучше! — пообещал Режиссер, опять угадав мои мысли. — Это только начало.

Я пришла в себя дома, над унитазом. Меня рвало так, что выворачивало внутренности. Пол стоял рядом на коленях и лихорадочно гладил меня по спине. Потом оттащил в ванную и поставил под душ. До постели он донес меня на руках и, уложив, долго сидел рядом, закрыв ладонями лицо.

Мне нечего было ему сказать. Я просто не сумела бы объяснить, что со мной происходит. К тому же, я совсем не знала его языка.

В моем сне кони били копытами по окнам, а я кричала, потому что стекла сыпались мне на голову. Я пыталась закрыть ее руками, и вскоре они уже были изрезаны, и кровь лилась мне в глаза. Весь мир окрашивался в красный цвет. А где-то надо мной, на крыше замка стоял Режиссер, все в той же рубахе, и руководил действиями Всевидящего Ока. Я просила, чтоб он прекратил съемку, что я больше не выдержу, но он только покрикивал сверху: "Смелее! Не пугайся боли, ты должна взглянуть ей в лицо".