смены поз, о чем на средней откидной полке говорят, бормочут, не слышно, да мне и неинтересно, мыслей никаких в башке нет, бояться я уже устал до изнеможения, лежу, смотрю в потолок. И тут прямо перед моими открытыми глазами начинают пролетать, проплывать, чуть крылышками не махать разные яства. Я не страшилку пишу, смешилку. Вот что самое удивительное, вовсе не отбивные свиные пролетают, не цыплята табака, не жаркое — самое частое блюдо в нашем доме, а именно то, чего я никогда не ел, всегда отказывался. Печенка говяжья. Чаще всего творожники. Я их и сейчас не люблю. Но ем. Иногда. А когда маленький был, ужас какой худой, тощий, мало что ел, почти ничего не любил, вот и не вырос… А кое-какие блюда отказывался наотрез. Более всего вот эти самые творожники-сырники, еще печенку и соте из баклажанов. Именно в таком порядке они передо мной балет на льду танцевали. Без запаха. Запахов и без того в Столыпине сверх меры. Не то чтобы я слюной давился-захлебывался, но зрительный эффект был.

У каждого свой опыт. Я страшного не видел. Только вот этот этап. После этапа такого любая тюрьма глянется свободой. Смешно.

А было не смешно.

На вокзале Новосибирска нас на какой-то не тот путь поставили, и не все воронки смогли добраться. Зато в те, что добрались, набили так много зэков, как вроде никогда не бывало. Надзиратели похохатывали. Я со своим проклятым чемоданом сидел у кого-то на руках, и на мне сверху как минимум еще двое. И мне показалось, ехать было далеко. Блатные, кто был поближе к окошку, тому, что выходит во внутренний коридорчик воронка, припали и полностью его закупорили, так что остальные, кто втугую друг на друге сидел в главной камере, дышали вторичным воздухом. Этого же вора в законе, Жида, на руках из воронка выволокли, на булыжничках растянули, своими ногами не смог вылезти, утратил сознание.

Привели в тюрьму, выгрузили, в сотый раз пересчитали, отвели строем всех в большую приемную. По размерам вроде школьного спортзала. Посадили нас, весь прибывший этап, на пол. Как раз весь зал заняли. На единственном стуле, за единственным столом хозяином старшина. Поверка: кто, откуда, статья, срок, партийность, национальность. Старшина не пышет грамотностью, по складам читает, запинается, то и дело строку теряет, найти не может, не дорасслышит — переспрашивает, на каждого по несколько минут уходит, а и нас больше сотни.

Дело к концу подходило, а тут голос не так близко от меня:

— Старшина начальничек, помилосердствуйте. Посадите к мужикам. Я петух, меня всю дорогу досюда цельным вагоном ебли, чуть до смерти не умучили, не могу больше, сил никаких нет. У меня миска своя — меченая, ложка своя, я никого трогать не стану, пожалей, начальничек, не могу больше.

Что такое петух, я уже знал, про блатные масти, про воров, сук, фраеров, мужиков тоже знал, но не твердо пока.

До семнадцатилетия оставалось мне еще меньше двух недель и полстраны по этапу. Следствие только начиналось.

Из Новосибирской огромной тюрьмы запомнилось еще полностью выбитое окно в огромной камере, а Сибирь все-таки, по ночам очень даже холодно, блатные спросили разрешения и завесили окно одеялом. Не полностью хватило, со всех краев свет оконный был виден, и прилично дуло. Я там немножко простыл, но беда таким нарастающим комом на меня валилась, что это мелочь. И обыски. Шмоны.

Смотрю американские фильмы про тюрьмы, не, там шмонали подробнее. Раздеться наголо, каждый шов пальцами, без перчаток, каждый рант, потом одежду ото вшей на прожарку и тебя самого. Рот открой, язык туда, язык сюда, между пальцами ног, возьми член в руки, отверни головку, поверни туда, поверни сюда, повернись задом, наклонись, раздвинь ляжки, присядь. В первый раз было так стыдно, так мерзко, так брезгливо… Но когда это каждый день, быстро привыкаешь.

И в баню, тоже мероприятие против вшивости. Нас всех уже наголо постригли, меня — первый раз в жизни — еще в Иркутске, каждому в руки кусочек в пол спичечного коробка хозяйственного мыла, идем строем. Должны пройти между двух зэков и мимо старшины смотрящего. У этих Сциллы и Харибды в руках по ведру и по квачу — деревянная наструганная палка с намотанным на один конец бинтом. Они каждый свой квач в ведро с густой темной дегтеобразной жидкостью макают и по очереди всем один лысую голову намазывает, а другой — между ног и вокруг.

(Я написал это, чтобы предостеречь всякий смех. Не смешно. Но на самом деле мне помнится, что санитарный зэк с ведром и квачом был один. Как в том анекдоте: одному зад йодом смазывают, другому — гланды.

«Но вы хоть ватку меняйте».)

Еще неделю поезд тащил меня до Харькова. Все то же. Петуха не было. Народу на одно купе было поменьше, но самое главное — конвой помягче. Выпускали, сколько попросишься, на оправку, даже не всем вагоном, а по одному купе. Правда, если одних повели, тут же и другие просятся. Больше никаких приключений, и селедку я свою сам и съел. Случилось только в самом Харькове. Тюрьма, куда нас привезли, меня брать отказалась. Нет у них мест, нет возможностей политического малолетку отдельно держать. Пока они свои проблемы решали, опять бокс, в смысле стакан, забыли жратву дать, не знаю, сколько часов в стакане просидел, — опять в воронок, в другую тюрьму. Меня одного. Там, внутри воронка, тоже в одиночку, в стакан, куда-то повезли, выгрузили, пока голого обыскали, ужин уже кончился. Это не стоящая упоминания мелочь, издевательство, глумление, и жрать не хватило. В этой тюрьме я опять не помню, с кем целую неделю просидел, какое-то незначительное жулье без амбиций.

Многому научился.

Философия чемодана. Ждать — отключать сознание, терпеть — отключать нервы. Посадили — сидеть, поставили — стоять, повезли — не спрашивать куда. В любой момент тебя могут открыть, распахнуть, обыскать, все укромные уголочки рассмотреть.

Дорогу Харьков — Симферополь я проезжал множество раз. Был такой скорый 31-й, часов за восемь. А сейчас за сколько? Но этапом я ехал дня три. Народу еще меньше, нравы еще свободнее, да уже и привычка появилась, выработалась сноровка.

Привезли и выгрузили в Симферополе. Кого куда, всех в центральную тюрьму, а меня спецрейсом прямо к знакомому дому на бульваре Франко. После месяца пути немедленно к следователю Лысову. Он меня встретил как родного:

— Что так долго, мы тебя давно уже ждем, соскучились, следствие-то в общих чертах уже закончено.

Ну, я