выдернула руку, в три прыжка — неожиданно ловких — подлетела ко мне, обняла — повиснув, и мне пришлось тоже обнять ее, не давая упасть — ей или себе?

— Глашенька, милая, прости меня! Я тебе верю.

Эти простые слова окончательно добили мое самообладание — плохонькое у меня в этом теле оказалось самообладание, и самоконтроль никуда не годился. Я всхлипнула, уже не пытаясь сдержать слезы.

— Глафира Андреевна, — таким тоном мои ученики признавались в невыученной домашке, — я должен принести…

— Ох, Кир, да лучше бы ты помолчал! И без того уже наговорил столько, что… — Варенька погладила меня по голове. — Поплачь, Глашенька. На тебя и так столько свалилось, а тут еще этот будочник! Я тебя не брошу.

— Что за шум, а драки нету? — раздался властный голос генеральши.

Я шмыгнула носом, безуспешно пытаясь унять слезы. Надо бы вытереть лицо, но это означало выпустить Вареньку — а она где-то умудрилась потерять костыль и теперь висела на мне всем телом.

— Так, граф, ступай-ка ты отсюда. Ступай. Ты человек неженатый, к дамским слезам непривычный, и толку от тебя тут как от слона в посудной лавке. — Марья Алексеевна подхватила Стрельцова под руку и выпихнула за дверь, напутствовав вслед: — А коли не знаешь, чем заняться, спать ложись: утро вечера мудренее.

Она подняла с пола Варенькины костыли, подала девушке. Притянула меня к себе, и, уткнувшись в мягкое тепло — я ведь и не помнила толком, каково это, плакать маме в плечо, — я разревелась еще сильнее.

15.3

— Досталось тебе, милая. Ничего, и это пройдет.

Варенька вдруг тоже шмыгнула носом.

— Это все из-за меня. Глаша рассказала мне… — Она запнулась. — Рассказала, какими подлецами могут быть мужчины…

Марья Алексеевна неодобрительно покачала головой, но перебивать девушку не стала. А та продолжала:

— Я не поверила, подумала, будто она сговорилась с Киром, чтобы… чтобы я решила, будто и Лешенька такой, а он не такой! Я пошла спросить кузена, правда ли это. Трудно поверить в такую… такое бесчестье! Он сказал, что это выдумка, а потом… Сказал, что утром же увезет меня отсюда, а я не хочу-у-у… — И она горько разрыдалась.

Марья Алексеевна с тяжелым вздохом выпустила меня и обняла девушку. В дверь проскользнул Полкан, тихонько скуля, ткнулся лбом мне в бедро. Я присела, чтобы его погладить. Варенька продолжала рыдать.

— Не хочу никуда уезжать! Глаша такая милая и несчастная…

Ну вот, приехали! Я вытерла лицо рукавом и собиралась заявить, что никакая я не несчастная, но меня перебил очередной взрыв рыданий.

— В Больших Комарах такая скука! Всех только и разговоров, что сплетни о людях, которых я не знаю! А здесь жизнь, настоящая!

— Убийство, пожар, потоп, — проворковала Марья Алексеевна, тщательно пряча улыбку в голосе.

— Глаша так здорово обходится с магией! И Полкан…

Пес умильно посмотрел на нее и завилял хвостом. Я не удержалась от улыбки, несмотря на еще не просохшие на ресницах слезы.

— Я не хочу никуда уезжать!

Марья Алексеевна извлекла из складок платья платок и протянула мне. Следом появился еще один — им она начала вытирать лицо Вареньки. Я промокнула глаза. Платок пах мылом, почему-то табаком, но сильнее всего полынью. Такой запах стоял в шкафах у деда, который держал там мыло и полынь от моли, — и у меня снова защипало в носу.

— Вот что я вам скажу, барышни. — Генеральша утерла Вареньке нос, будто малышке. — Слезы, конечно, дело хорошее, душу омывают, но и хорошего должно быть в меру. Что глаза опухнут — полбеды, а что мужчины наши от наших слез себя дурнями виноватыми чувствуют — это хуже.

— Почему? — Варенька высморкалась. — Ой, простите.

— Ничего, милая, оставь платок себе, пригодится. А потому что никто не любит себя дураком или виноватым чувствовать. И, чтобы себя в собственной правоте убедить, мужчина становится упрямей любого ишака.

Варенька снова зашмыгала носом.

— Что же делать?

— Дать графу остыть и подумать. Он, конечно, тоже тот еще упрямец, но не ишак. Глядишь, к утру и поймет, что к чему. А не поймет, так мы подскажем. Глаше действительно одной трудно будет, ты бы ей очень помогла.

— Чем? На одной ноге?

— Много чем. Вон хотя бы письма соседям написать, чтобы о смерти Граппы оповестить, как полагается. Да и потом дела найдутся, для которых не обязательно козочкой скакать. И кузену твоему будет спокойнее знать, что ты здесь, чем в городе тебя караулить да гадать, не сломаешь ли ты вторую ногу.

Девушка фыркнула.

— Еще чего!

— Но это он не раньше завтрашнего поймет, а сегодня — никаких разговоров. Сегодня — умыться и спать. Можно еще настоечки да меда в чай плеснуть, чтобы лучше спалось. — Она посмотрела на нас одновременно ласково и строго. — Глаше, конечно, стоило бы язык придержать, да и тебе, графинюшка, ко мне бы с этим прийти, а не к кузену, ну да ничего. Все утрясется, барышни. Поверьте старухе, трех мужей пережившей: и не такое утрясалось.

Я хотела вернуться к посуде, но Марья Алексеевна вынула у меня из рук скользкую чашку.

— Завтра, Глаша. Все завтра.

Я вздохнула. Глаза и в самом деле слипались — не то от слез, не то от усталости.

— Кажется, я и без настойки засну.

— Вот и славно, милая.

Марья Алексеевна постелила Стрельцову на кушетке в комнате рядом с гостиной, и нам всем пришлось пройти через нее. Когда я появилась, исправник подскочил, шагнул было ко мне, но генеральша жестом отстранила его, и граф — вот удивительно! — послушался. Наши глаза на мгновение встретились — в его взгляде читалось какое-то мучительное беспокойство, а может, раскаяние. Я отвела взгляд первой, внезапно смутившись собственных покрасневших век и распухшего лица.

— Завтра, Кирилл. Все завтра, — мягко сказала Марья Алексеевна. — На тебе лица от усталости нет.

Одновременно она подпихнула меня в дверь, так что, даже если бы мне и хотелось объясниться с исправником, ничего бы не вышло. Впрочем, мне и не хотелось. В комнате, где генеральша расположилась с Варенькой, я обняла ее, чтобы пожелать спокойной ночи.

— Глаша, ты правда не сердишься, что я рассказала кузену? — виновато проговорила она. — Я не думала, что…

—